Поэзия Серебряного века (Сборник) - Рюрик Рок
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подводя итог значению футуризма в истории русской поэзии можно сказать, что он, несмотря на наличие серьезных внутренних противоречий, сыграл значительную роль в становлении таких крупнейших поэтов, как Маяковский, Хлебников, Каменский. Новаторские приемы в области лексики, ритмики, рифмы обогатили русскую поэзию, оказав большое влияние на творчество С. Есенина, Б. Пастернака, Н. Асеева, М. Кузмина, О. Мандельштама, Д. Хармса, Н. Заболоцкого, С. Кирсанова и многих других. А словотворчество Хлебникова открыло неизведанные пути для дальнейшего развития национальной поэтической школы.
Тем не менее, существуют и другие (причем достаточно многочисленные и авторитетные) мнения о разрушительной сущности футуризма, квинтэссенцией которых является высказывание Корнея Чуковского:
“Вот оно – то настоящее, то единственно подлинное, что так глубоко таилось у них подо всеми их манифестами, декларациями, заповедями: сбросить, растоптать, уничтожить! Разве здесь не величайший бунт против всех наших святынь и ценностей? Тут бунт ради бунта, тут восторг разрушения, и уж им не остановиться никак. Так и озираются по сторонам, что бы им еще ниспровергнуть. Всю культуру рассыпали в пыль, все наслоения веков, и уже до того добунтовались, что, кажется, дальше и некуда, – до дыры, до пустоты, до нуля, до полного и абсолютного nihil, до той знаменитой поэмы… Василиска Гнедова, где нет ни единой строки: белоснежно чистый лист бумаги, на котором ничего не написано! Вот воистину последнее освобождение, последнее оголение души. Это бунт против всего без изъятия, нигилистический, анархический бунт, вечная наша нечаевщина, и это совершенная случайность, что теперь она прикрылась футуризмом”.[266]
Как это обычно бывает при наличии столь полярных точек зрения, истина располагается где-то посередине. Чтобы иметь собственное мнение по данному вопросу, следует для начала познакомиться с творчеством поэтов-футуристов, чьи стихотворения были представлены в этом разделе.
ЛЕФ
После революции многие футуристы решительно встали на сторону новой власти и выражали готовность к активному сотрудничеству с ней. К футуристическому искусству проявлял интерес народный комиссар просвещения А. В. Луначарский, сам выступавший как критик и драматург. В аппарате у Луначарского в первые послереволюционные годы работало немало недавних футуристов. Современники даже жаловались, что “борьба против футуризма получила страшную видимость одной из форм контрреволюции”.[267]
Именно от имени Наркомпроса стал издаваться футуристический орган – газета “Искусство коммуны” (1918), вокруг которой объединилась группа наиболее политически активных футуристов. Здесь и были сформулированы основные принципы теоретической платформы будущего ЛЕФа: создание действенного революционного искусства, поиски новых форм художественной выразительности.[268]
В начале 1923 группа преобразовывается в литературно-художественное объединение ЛЕФ (Левый фронт (искусств)), которое возглавил В. Маяковский. Кроме него членами объединения стали: Н. Асеев, Б. Арватов,[269] О. Брик,[270] В. Каменский, Б. Кушнер,[271] С. Третьяков, Н. Чужак, Б. Пастернак (до 1927 г.). Впоследствии к ним примкнули С. Кирсанов, В. Перцов[272] и др. Близки к ЛЕФу были художники (А. Родченко,[273] В. Степанова,[274] В. Татлин[275]), деятели кино (С. Эйзенштейн, Дзига Вертов,[276] Л. Кулешов[277]), писатели, критики и теоретики искусства (В. Шкловский,[278] А. Лавинский[279]).
ЛЕФ призывал к созданию утилитарных произведений, имеющих определенную функцию. Его идеологи (Арватов, Брик, Третьяков, Шкловский и др.) выдвинули теорию искусства как “жизнестроения”, теорию “социального заказа” (согласно ей, художник являлся только “мастером”, выполняющим задания своего класса), идею “революции формы” (что вело к отрицанию художественно-познавательных функций искусства, недооценке классического наследия), а также программу “производственного искусства”, способствовавшую зарождению художественного конструктивизма. Лефовцы отрицали многие традиционные виды художественного творчества (в т. ч. станковую живопись в изобразительном искусстве, художественный вымысел в литературе), противопоставляя им документ, т. н. “литературу факта”.
Эта вульгарно-социологическая концепция оказала влияние и на лирику Маяковского, выступившего против “вселенского” быта за полное растворение индивидуальных форм жизнедеятельности людей в коллективных формах. Лефовцы афишировали себя как “гегемона революционной литературы” и нетерпимо относились к другим группам. Они пришли к отрицанию художественной условности, а из литературных жанров признавали только очерк, репортаж, лозунг.
Впрочем, говоря о ЛЕФе – так же как и о других литературных объединениях 1920-х годов, – о противоречивых и путаных положениях его программы, необходимо помнить и о том, как часто и решительно опровергали ее своими поэмами и стихами поэты, эту программу подписавшие.
Объединение издавало свой журнал “ЛЕФ” (1923–1925). Затем (в 1927 г.) был организован другой журнал меньшего объема “Новый ЛЕФ”, прекративший свое существование к концу 1928-го, когда ряды лефовцев покинул Маяковский. В начале 1929 года объединение ЛЕФ по инициативе Маяковского было преобразовано в РЕФ (Революционный фронт (искусств)), куда не вошли Третьяков, Чужак и др., оставшиеся на старых лефовских позициях. Но после разгромной статьи в “Правде” (4 декабря 1929 г.) и вступления Маяковского в РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей) РЕФ прекратил свое существование.
Семен Кирсанов
(1906–1972)Красной строкой через все творчество Семена Исааковича Кирсанова проходит его страсть к экспериментаторству – игре словом, языком, внешней формой, за что впоследствии поэт был неоднократно обвинен в “формализме”. В самом начале творческого пути Кирсанов входил в “Левый фронт искусств”. Он объявил себя лефовцем еще до того, как покинул свой родной город – Одессу, на что его подвигло знакомство с Маяковским в начале 1924 г. Москвичом Кирсанов стал лишь два года спустя, но уже до этого в первых номерах журнала “ЛЕФ” печатались его стихи.
Сотрудничество с Маяковским огранило и отшлифовало несомненный талант Кирсанова, в частности, его обостренный слух на звукосмысловые связи в языке. Рифмовка, ритм, каламбуры, даже графическая структура стихотворных произведений захватывали Кирсанова, эмоционально им переживались и нередко составляли их творческую основу. Подобный версификационный дар в чистом виде – явление чрезвычайно редкое; в советской поэзии Кирсанов остался уникальной фигурой. Это определило ему заметное место в истории русской литературы XX века.
Девушка и манекенС папироскою“Дюшес” —девушкапроносится.Лет примернодвадцать шестьпенснена переносице.
Не любимаяникем(места нетнадежде!)вдруг увидит —манекенв “Ленинградодежде”.Дрогнет ноготь(в полусне)лайковогопальца.Вот ондевушке в пенснетайноулыбается.
Ногу пóд ногуподжав,и такойхорошенький!Брюки в елочку,спинжак,галстушекв горошинку.
А каштановаяпрядьтак спадаетна лоб,что невинностьпотерятьза такогомало!
Вот откинетсерый плащ(“Выйди,обними меня!”).Подплываетк горлу плач.“Милый мой!Любименький!”
И еесо всейМосквойзатрясетот судорог.Девушка!Он восковой.Уходиотсюдова!
ГулящаяЗавладелакиноварь[280]молодымиртами,поцелуяхинногогоречьна гортани.
Черны очи —пропасти,беленькаячелка…– Ты кудаторопишься,шустраядевчонка?
Видно,что еще тебебедоватьнетрудно,что бежишь,как отттепельручейкомпо Трубной.
Всё тебе,душа моя,ровнаядорожка,кликниу Горшановапивада горошка.[281]
Тай-тара,тараи-ра! —нынченичего нет,к завтрамуу фрайеравыманучервонец!
Станет теснов номере,свяжет рукикруто,выглянетиз кофточкимолодаягрудка.
Я скажу-те,кралечка,отлетаетлето,глянет осенькраешкомжелтогобилета.[282]
Не замолишьГосподаникакоюплатой —песня спета:госпиталь,женскаяпалата…
Повылазятволосы,пожелтеютщеки,с жизнеюпокончатсявсе делаи счеты.
Завернешься,милая,под землейв калачик.Над сыроймогилоюдетине заплачут.
Туфелькилядащие,беленькаячелка…Шустрая,пропащая,милаядевчонка!
Буква ММалиновое М —мое метро,метро Москвы.Май, музыка, много молодых москвичек,метростроевцев,мечутся, мнутся:– Мало местов?– Милые, масса места,мягко, мух мало!Можете! Мерси… —Мрамор, морской малахит, молочная мозаика —мечта!Михаил Максимович молвит механику:– Магарыч! Магарыч! —Мотнулся мизинец манометра.Минута молчания…Метро мощно мычитмотором.Мелькает, мелькает, мелькаетмагнием, метеором, молнией.Мать моя мамочка!Мирово!Мурлычит мотор – могучая музыка машины.Моховая!Митя моргнул мечтательной Марусе!– Марь Михална, метро мы мастерили!– Молодцы, мастерски! —Мелькает, мелькает, мелькает…Махонький мальчик маму молит:– Мама, ма, можно мне, ма?.. —Минута молчания…Мучаюсь, мысли мну…Слов не хватает на букву эту…(Музыка… Муха… Мечта… Между тем…)Мелочи механизма!Внимайте поэту! —я заставлюслованачинатьсяна букву эМ:МЕТИ МОЕЗД МЕТРО МОД МОСТИНИЦЕЙМОССОВЕТАМИМО МОЗДВИЖЕНКИК МОГОЛЕВСКОМУ МУЛЬВАРУ!МОЖАЛУЙСТА!
ЛирикаЧеловекстоял и плакал,комкая конверт.В стоступенекэскалаторвез его наверх.К подымавшимсяколоннам,к залу,где светло,людиразныенаклонноплылииз метро.Видел я:земля уходитиз-под его ног.Рядом плылна белом сводемраморный венок.Он ужене в силах видетьдвижущийся зал.Со слезами,чтоб не выдать,борются глаза.Подойти?Спросить:“Что с вами?” —просто ни к чему.Неподвижнымисловамина помочь ему.Может,именно ему-толирика нужна.Скорой помощью,в минуту,подоспеть должна.Пусть онабеду чужую,тяжесть всех забот,мукусамую большуюна себя возьмет.И поправит,и поставитногу на порог,и поднятьсяв жизньзаставитлестничкамистрок.
Письмо без адреса ПервоеЯ всю ночьписал письмо,всесказалв письме.Не писать егоне смог,а послать —не смел.Я писал письмовсю ночь,в строкивсматривался,тольконет на светепочтдля такого адреса.Если б яписьмо послал —что слована ветер.Той,которойя писал,нетна свете.
ВтороеА якораблик сделализ письма,листокбумаги белойсложил, не смял.И в уймусветлых капелекпустил по реке:“Плыви,плыви,кораблик,к ее руке”.А вдругона на пристани,спеша домой,заметитиздалибумажный мой…Но я боюсь —бумажныйпотонет, протечет,и строкиочень важныеона не прочтет.
ТретьеА яписьмо переписал,и всесказал в письме я,и сделал —бросил в небесавоздушного змея.“Лети, лети,почтовый змей,пусть тучане догонит,но где-то в миревстреться с нейи дайся ейв ладони”.Но я боюсь —сверкнет грозазарницамии зорями, —и где лежит,и что сказалмой бедный змейизорванный?
ЧетвертоеА я,не смыкая глаз,до рассвета сизого,будумного, много разписьмо переписывать.По улицам,по шоссе,у вокзальной башенки —буду класть егово всепочтовые ящики,вешать егона дубы,клеить егона клены,на стеныи на столбы,на окнаи колонны.
ПоследнееЯ пришел,и знать не знал,ведать не ведал,и во снене видел сна,и не ждал ответа.А пришел,подумал только:“Вот пришел бы ответ”, —лишь подумали со столикаподнял конверт.Я узналлюбимый почерк,ее руку около,завиткизнакомых строчек,волосинки с локона.А написанов письмеголосом в тиши:“Ты искать меняне смей,писем не пиши.Я ушланавеки – надолгои не в близкий путь,не пишии не надо,лучше забудь.И не надозмеев по небуи листков на столбы, —я прошу тебя:кого-нибудьнайди, полюби…”А страницыв пальцах тают,не дочитан ответ,я еще письмочитаю,а письма уже нет.Завиткилюбимых строчекищут глаза еще,но меж пальцевтолько почерк,и то – исчезающий.
ВоспоминаниеТихое облако в комнате ожилотенью стенысвет заслоня.Голос из дальнего, голос из прошлогоиз-за спиныобнял меня.
Веки закрыл мне ладонями свежими,розовым югомдышат цветы…Пальцы знакомые веками взвешены,я узнаю:да, это ты!Горькая. Краткая радость свидания;наединеи не вдвоем…Начал расспрашивать голос из дальнего:– Помнишь меняв доме своем?
С кем ты встречаешься? Как тебе дышится?Куришь помногу?Рано встаешь?Чем увлекаешься? Как тебе пишется?Кто тебя любит?Как ты живешь?
Я бы ответил запрятанной правдою:мысль о тебесмыть не могу…Но – не встревожу, лучше – обрадую.– Мне хорошо, —лучше солгу.
Все как по-старому – чисто и вымыто,вовремя завтрак,в окнах зима.Видишь – и сердце из траура вынуто,я же веселый,знаешь сама.
Руки сказали: – Поздно, прощаемся.Пальцы от глазнадо отнять.Если мы любим – мы возвращаемся,вспомнят о нас —любят опять.
Имажинизм