Инга. Мир - Елена Блонди

— А-а-а! — Леха вытянул руки, тяжко ступая, ринулся, боясь отвести слезящиеся глаза, топал, расплескивая воду и угрожающе выкрикивал туда, назад, где стояли страшные и молчали, — су-ки, я, мое это! На хер, пошли!

Ворота приняли его, и стали медленно закрываться, а из райской пелены, что подступила к самому лицу, счастливому и торжествующему, вдруг вылупляясь, рванулись, тыкаясь в глаза и уши, обволакивая потные скулы, страшные нечты, гогоча слепыми глазами и разевая вонючие рты. У них из глаз росли грибы, а по щекам сползали усики кровососов, у них плечи рвались от острых костей и тряслись перед его глазами, втыкаясь в них, желтые ногти, свернутые острыми спиралями.

— Я… — попытался сказать Леха, качнувшись назад и упершись спиной в запертые ворота, что неумолимо отделяли его от мира.

И, не сумев закрыть глаз, которые распяливали демоны, хохоча злыми глотками, упал и заплакал.

— Серый! — крикнула Инга, влетая в воду и дергая вялые плечи, — давай же! Ну!

— Отойди-те! — длинный Демьян свалился рядом, вздымая фонтаны брызг, подпер Леху руками, выталкивая лицом из воды, — тяжелый черт.

Инга ступила назад, чтоб не мешать парням выволакивать из воды тряпочно обвисающее тело. Вытерла дрожащей рукой мокрое лицо. И чувствуя, как слабеют ноги, села на прохладный песок.

— Ох… успели. Дышит?

— Та дышит, — доложил Димка, светя фонариком на раскрытый рот и бессмысленные глаза, — во, даже бормочет чего-то.

Инга оглянулась на девочек, что побросав сделанные из бумаги и веток веера, молча столпились на песке. Сказала:

— Не бойтесь. Оклемается.

— Да фу, — с отвращением ответила Лора, передергивая плечами, — и пусть бы… А то в рай захотел.

— Мом, — рядом возник Олега, мокрый, в шортах с обвисшими карманами, шлепнул на животе комара, — чего теперь, с чучелом этим?

— Наверх его, — распорядился Горчик, вытирая лицо, — в машину и в степь, подальше. Олега, ты на мотоцикле рядом.

— О! Я знаю, куда! — Димка заскакал от нетерпения, свет фонарика запрыгал по песку, — знаю, балочка есть, километра три, аж за шоссе, с обратно. Там слива растет. Ну, чтоб не спекся совсем. Когда оклемается. Он же оклемается, Инга Михална? Да?

Наступила выжидательная тишина, в которой слышался плеск воды, зудение комаров и хриплое неровное дыхание Лехи.

Инга, подойдя, встала на коленки, прижала ухо к груди за растерзанной кожаной жилеткой. Поднялась. Все молчали, ожидая ее слов. И она поняла, все еще видели качающуюся фигуру, что брела по выложенному из плоских камней лабиринту, выкрикивая и бессвязно бормоча, протягивая руки к женским фигурам на поворотах. Вертелась, падая, и поднималась снова, упорно стремясь к своему собственному раю. Какой же он у него, интересно, был в голове — его рай? И что он нашел в нем, когда упал в воду, сраженный ужасом.

— Моего тут — капля, — сказала она ребятам, — вашего больше. Озвучка, свет, лазер, стробоскоп. А доза, что он получил через дым и воду в бутылке — без этого вообще не сработала бы. Вы на себя посмотрите, тоже ведь стояли у костров, дышали, а вам ничего. Мы просто все сделали точно, как надо. Проспится. Нормально. Парни, вы его устройте так, чтоб, правда, не спекся днем. И возвращайтесь скорее. А мне, посидеть бы. Устала.

Девочки тихо заговорили, натягивая вещи. Кто-то пошел следом за ребятами, которые волочили бормочущего Леху вверх по тропе, сдавленно чертыхаясь.

Инга ушла в темноту, подальше от выложенных лабиринтом камней. Села у воды, обнимая руками коленки. Ждала, слушая негромкий Сережин голос. Невыносимо она по нему скучает, постоянно. Да ужас какой, когда не было его рядом, не тянуло так сердце, не было такой беспрерывной тоски, стоит ему отойти на десяток шагов, буквально…

— Устала моя цаца, моя амазонка, — он сел рядом, так же обхватывая колени.

И она засмеялась от счастья.

— Боялась, поедешь с мальчишками. И я умру от тоски.

— Справятся. Димка тут каждый куст знает и каждую горку. Я с тобой хочу.

— Правда?

Он выдохнул. Как же не хватало ему этого вот, именно ее слова, сказанного всерьез, по-настоящему. И ответил честно, радуясь:

— Правда. Чистая правда, моя ляля.

Они касались друг друга плечами. Чуть откачивались и снова прижимались, отмечая касания. Инга думала, нужны были эти годы разлуки, чтоб каждое касание, каждый вдох стали драгоценностью? Так? Или я утешаю себя? А вдруг это пройдет? Вдруг мы привыкнем, станем скучными и будем друг друга раздражать? Какой ужас. Нужно срочно, пока страшное не наступило…

— Серый, мне нужно срочно. Совсем срочно с тобой в палатку. И застегнуться. На все замки. Правда-правда.

Он поворачивал ее к себе, целуя серьезное уставшее лицо.

— Да, — сказал, — мне тоже. Это правда, Михайлова.

23

Резкий крик рванулся в белое, раскаленное зноем небо и умолк, ссыпавшись мелкой трухой с корявых веток.

Леха с хрипом вдохнул, отмахиваясь и плюясь, открыл глаза и сел, опираясь на гудящую руку. Уставился в желтые глаза с черными зрачками, мгновенно покрывшись потом, приклеившим к спине горячую кожаную жилетку. Крик повторился, наверху захлопали крылья, снова посыпался мусор.

— Ты, — сказал слабым голосом, отмахиваясь от пристального взгляда. И неуверенно засмеялся. Белая клочкастая коза, гремя помятым колокольцем, спустила ноги с кривого ствола, топнула и пошла продираться в поросль кустов, махнув на прощанье лоскутом облезлого хвоста.

— Ко-за, — пояснил себе Леха, кивая и стыдясь, вот же — драной козы испугался, — коза-а!

И умолк, раздумывая, если коза, чего ж она орала так. Так противно, как…

Не нашел слова, и тряхнул головой. Та была тяжелой, но ясной. И в этой ясности железным колом торчала пустота. Сглатывая и морщась от боли в поцарапанном запястьи, потирал его пальцами, думая и вспоминая. Заснул. Где-то, где ночь была, заснул. И… и… проснулся, вот. Тут.

Над головой шуршали пересохшие листья, зеленые, но будто вырезанные из жести. За густым кустарничком гремели жестянками колокольцы, и изредка мемекали козы, топоча.

Леха поднялся, с раздражением ощупывая закостеневшие на коленках штаны, в паху отсыревшие. Дернувшись с испугом, поднес к носу влажную руку. Понюхал с облегчением. Вода. Мокрое — просто вода, черт и черт, ну и хорошо. Да что вообще?.. Нажрался, что ли? Так никогда раньше, чтоб память терять, не было. Ржал всегда, потешаясь над теми, кто упивался и не мог утром вспомнить, чего творил. Гордился, сколько ни всосет, а голова все равно ясная. Она и сейчас ясная.

Вот я. Вот сраное дерево, в балке. Сливы дурацкие на нем сморщенные торчат из листьев. Наверху козы. Тоже дурацкие, с желтыми бесстыжими глазами. С облезлыми жопами. Фубля…

А вот…

Он шагнул к плавному подъему, заросшему суетой кустов, отвел ветки. Вот его байк, лежит на боку, вроде целый. Нагибаясь, поднял машину и поволок наверх, пыхтя и злясь. Со лба на брови медленно побежали капли пота, стекли на ресницы, и от них защипало глаза.

Наверху стояла жара, бродили по желтой степи козы, и сидел старым камнем на камне пастух в брошенном на плечи рваном плаще. Смотрел в сторону, невидимым под обвислой панамой лицом.

— Эй, — сказал Леха, топчась и держа мотоцикл, — эй, ты!

В сотне метров от балки зигзаг белого асфальта прикрывали высокие кусты чертополоха на обочине. Вдалеке справа, за дорогой торчала черная с рыжим коробка реактора. Он выдохнул с облегчением, ну хоть ясно, где застрял.

И переводя глаза на пастуха, увидел медленное движение плеч, волочащее по траве раскинутые полы плаща.

Во рту пересохло и сердце вдруг, так странно и почему-то очень знакомо распухло, как будто оно утопленная собака, раздувается, поднимаясь из воды, к самому горлу. Собака увиделась так четко, горло пискнуло, пытаясь освободиться от ленивого пузыря, подпирающего снизу. До тошноты.

Он повернется, стукнуло в голове и застучало мелко, переходя в тряску. Повернется. Покажет лицо. А оно. Оно. О-но…

Леха вывернул мотоцикл, спасаясь от медленно выплывающего демонского лица, навалился, задирая ногу и всхлипывая. И почти умерев от нетерпения, наконец, услышал родное, знакомое рычание. Рванул и поехал к дороге, виляя и выравниваясь.

Пастух опустил руку в рваном рукаве, с удивлением глядя вслед странному всаднику, что выдрался вместе с черным мотоциклом из зарослей, окликнул его и вдруг помчался, выкрикивая и отворачиваясь.

На городской окраине Леха поехал медленнее, осторожно разглядывая обычные улицы, обычные дома, сонные в полуденном зное. Редкие фигуры прохожих, что не торопясь брели к променаду, таща надувные круги и цветные матрасы.

Нормально все. Город. Лето. Сейчас в отель к Абреку, в душ, что ли. И поспать. Вечером на дискарь. С братвой. Пивко.

Ясная и злая голова на слово «поспать» ухмыльнулась. И Леха поежился, вдруг представив, что спать никогда не захочется. Как вот сейчас. Ну, пусть болела бы, что ли! Или мутная была. Что за херня — трезвая ж голова, а где все, что было? Как это — заснул? И проснулся. С козой этой.