Признания без пяти минут подружки (ЛП) - Луиза Розетт

— Я не хочу его отпускать.

— Папа и скорбь — это две большие разницы, — говорит мама.

Мой мозг входит в режим «не—могу—понять». Как я могу его удерживать, не скорбя по нему?

Мама сморкается.

— Я хочу, чтобы ты помнила его, но не хочу, чтобы его смерть стала всей твоей жизнью. А когда ты постоянно проверяешь сайт — не написал ли на нем кто-нибудь — я чувствую, что именно это и происходит. А если кто-то напишет то, что тебя расстроит, и ты опять три дня не будешь выходить из своей комнаты?

Краем глаза я вижу, что Питер смотрит на меня.

— Это было совсем другое, — говорю я. — Там уже несколько месяцев нет комментариев именно о папе. Теперь пишут про группы поддержки и все такое.

Произнося эти слова, я осознаю, что, несмотря на все мои аргументы в пользу сайта, его предназначение изменилось, пока я не уделяла ему внимание. Прошло время, и он без моего ведома стал чем–то еще.

Может быть, и со скорбью происходит то же самое — хочешь ты этого или нет.

— Давай договоримся, — говорит мама. — Я верну функцию комментирования, если ты уберешь фотографию.

— Какую фотографию? — спрашивает Питер, полностью выпрямляясь и больше не пытаясь скрыть свой интерес.

Когда я выкладывала там фото родителей, прощающихся в день папиного отъезда, я не знала, что из-за этого могут быть неприятности. Правда не знала. Но, думая об этой фотографии сейчас, я понимаю, почему она доводит маму практически до безумства. На ней папа стоит рядом с черной машиной, которая ждет его, чтобы увезти в аэропорт, а около него на земле стоят чемоданы. Мама идет к нему, чтобы его обнять. Ее лица не видно, но если внимательно присмотреться к ее рукам, которые тянутся к нему, кажется, что она хочет схватить и остановить его. А у него на лице неподдельная печаль. Он явно не хотел уезжать.

— Фото, где мы прощаемся, — говорит она.

Могу сказать, что Питер знает, какое фото она имеет в виду.

— Почему ты хочешь, чтобы она его убрала? — спрашивает он.

Маме требуется время, чтобы ответить.

— Потому что на нем очень ясно видно, что мы совершили ошибку, — наконец произносит она. — Он не хотел ехать. И я не хотела его отпускать. Но он поехал, несмотря ни на что, потому что мы так решили и придерживались своего плана.

Она говорит так, словно все это происходит сейчас, на подъездной дорожке около нашего дома. Она качает головой и роняет руки на колени.

— Это прозвучало злобно, — говорит Кэрон.

— Он никогда не должен был там оказаться.

Мы с Питером смотрим друг на друга, удивленные, что она говорит настолько прямо.

— Для тебя фотография означает именно это? — спрашивает Кэрон.

Она кивает.

— Это был наш последний шанс передумать.

— Мы должны были что-то сказать, — говорит мне Питер.

Мама закрывает глаза.

— Дети не зря не участвуют в принятии таких решений.

— Но мы знали, что это безумие, — говорит он, откашливаясь, когда у него надламывается голос. — Мы говорили об этом.

— Милый, это не входило в твои обязанности — что-то говорить.

— Но что, если... — начинаю я.

Ее глаза открываются.

— «Что если» значения не имеет, — говорит она, прерывая меня.

— Закончи свою мысль, — говорит мне Кэрон.

Мама опускает голову и ждет.

— Что, если бы мы с Питером сказали вам с папой, что он не должен ехать? — спрашиваю я.

Мама качает головой, но я вижу ее вопросительный взгляд.

После небольшой паузы Кэрон говорит:

— Роуз, несколько месяцев назад ты бы сказала, что твоя мама виновата в поездке Альфонсо в Ирак. Теперь это звучит так, будто вы с Питером считаете, что это ваша вина и что вы могли все предотвратить.

— Если мы с папой не могли остановить запущенный процесс, то и вы ни черта бы не смогли, — говорит мама, пока я придумываю, как отреагировать.

Мы не каждый день слышим от мамы слова типа «черт». Как будто она убеждает себя в своей правоте и вере в то, что мы никоим образом не могли внести свой вклад.

Уверена, что во время паузы, которая за этим следует, мы все втроем представляем параллельную вселенную, в которой мы с Питером помогаем родителям принять правильное решение. Однажды вечером, перед тем, как лечь спать, мы садимся в гостиной и говорим им: «Мы лучше никогда не пойдем в колледж, чем отпустим папу в Ирак, чтобы оплатить наше обучение».

В этой вселенной папа остается жив, а прямо сейчас мы сидим все вместе.

***

В книге Панофки, принадлежавшей маме Джейми, оказалось гораздо больше дат и пометок, чем я сначала подумала.

Я пользуюсь приложением на телефоне, подбирая мелодии к каждому упражнению по порядку, и каждый раз, когда я переворачиваю страницу, мое представление о ней становится чуть яснее. Сначала рукописные заметки просто напоминали ей об определенных вещах, которые нужно делать на занятиях, но примерно на середине книги они становятся все более и более личными. На одной из страниц она пишет: «Иногда я так устаю от пения, что могу заплакать». На другой: «Все такое громкое. Практически невозможно слушать». А ближе к концу есть заметка: «Он опять плачет. Опять. Опять. Это никогда не закончится. Ничего никогда не закончится».

Интересно, читал ли это Джейми? И если читал, то с какими чувствами?

Я отлистываю страницы на начало книги и начинаю петь первое упражнение — пока что я знаю его лучше всех. Я пою на октаву ниже с указанного момента, и это сложно для меня — ощущаю, что я мало тренировалась и не занималась вокалом. Тем не менее, я хорошо себя чувствую, как будто делаю физические упражнения, развивая мышцы.

Меня пугает внезапный стук в дверь. Я закрываю книгу и почему-то убираю ее в ящик стола. Открываю дверь, за которой стоит Питер.

— Что ты сейчас пела?

— Вокальное упражнение, — отвечаю я, чувствуя странное смущение, словно он застукал меня за тем, чего я делать не должна.

— Звучит как какая–то классика.

— Наверно, так и есть.

Он больше ничего не говорит, и я отступаю назад и сажусь на кровать. Он топчется в дверном проеме, смотря по сторонам. Уже несколько месяцев его нога не ступала в моей комнате. Когда его взгляд падает на потрепанную и изорванную библиотечную книгу «Юлий Цезарь», которую задал Кэмбер, а я еще не прочитала, он спрашивает:

— Знаешь определение «трагической вины»?

Я смотрю на него и говорю со всей иронией, на которую способна:

— Особенность, ведущая к несчастьям героя.

Питер усмехается. Он все еще довольно худой, с мешками под глазами, какое–то время не брился, но выглядит уже не так плохо, как летом.