История отравлений власть и яды от античности до наших дней - Франк Коллар

Остается задаться вопросом, для кого предна- значалея подобный текст. В 1590 г. Луи Дорлеан, католик и советник Парламента, возмущался, что авторы сделали из королевы-матери итальянки отравительницу. Известно, однако, что она сама слушала чтение этого сочинения и смеялась над содержавшимися в нем нелепостями. Они действительно выходили за рамки разумного и выглядели смехотворными. Возможно, в этой области уже происходили некоторые изменения. Подобного типа обвинения раньше распространялись в меньших масштабах и тем не менее воздействовали сильнее.

Генрих 111, или Генрих Валуа, как его звали те, кто отказывался признавать его королевский сан, также стал жертвой разнузданной пропагандистской кампании. И в ней тоже не обошлось без яда. Разумеется, доказывая нелегитимность короля, авторы Лиги приводили другие доводы. Однако и обвинение в отравлениях из виду не упускалось, ибо оно свидетельствовало о таком пороке, как стремление к тирании. Проповедник Лиги Жан Буше в 1589 г. написал сочинение De justa Henrici tertiiabdicatione е Francorum regno. Автор этого памфлета, а также другого — «Жизнь и знаменательные деяния Генриха де Валуа» — без стеснения использовал против короля аргумент братоубийства. При этом, впрочем, он изъяснялся уклончиво, говорил намеками. По поводу отравления Карла IX, в результате которого Генрих получил корону, Буше приводил и расшифровывал устрашающую анаграмму: Henricus tertius Francorum rex = Hic пипсrex virus fratris morte(ГенрихHI,король франков=вот теперь пришел новый король через смерть- своего брата). Считалось, как отмечал Буше, что Генрих Валуа отлично знал, «кто отравил его брата [Франциска Алансонского] в Шато-Тьери». Памфлетист Лиги сравнивал Генриха 111 с Нероном, а Екатерину — с Агриппиной. В заключение он утверждал, что Генрих Валуа убил собственную мать, разумеется отравив ее ядом.

Конечно, не стоит преувеличивать место подобных обвинений в политической полемике. В арсенале аргументов, призванных разоблачать тиранию, они не являлись основными, а скорее, служили дополнительным подтверждением или иллюстрацией. Отравление само по себе резко осуждалось, атому, кому оно инкриминировалось, наносилась серьезная обида. Лодовико Сфорца хорошо почувствовал позорность сделанного ему упрека, коль скоро он потрудился составить и послать императору Максимилиану оправдывавшее его письмо. Вместе с тем, возможно, что в XVI в., по мере развития и секуляризации политической мысли старый аргумент терял былую силу и эффективность.

В «Опыте о нравах и духе народов» Вольтер называл историю Карла Гиеньского «одним из тех сомнительных отравлений, которые созданы зловредным легковерием людей». В период с середины XIII до конца XVI в. во властных кругах Европы подобные истории рождались часто, как, впрочем, и в обществе в целом. Такое положение прежде поспешно объясняли упадком нравов. Однако и в конце этой эпохи холодное оружие продолжали считать достойным благородных, а коварный яд — уделом низких. Об этом свидетельствует хотя бы текст эпитафии принца Конде 1588 г.: Princeps Condensis jacet hic, qwem ferrews ensis / Hawd va/wit so/i sed swperare do/il (Здесь лежит принц Конде, которого железный меч не смог одолеть/ Но смогли одолеть только хитрости). Утверждать, будто при дворе Валуа яд не играл сколько-нибудь значимой политической роли, это значит ограничивать себя только реально установленными фактами, которые к тому же вычленить довольно сложно. Такое ограничение бессмысленно. Во многих случаях приходится повторять вслед за автором «Дневника парижского буржуа времен Франциска 1»: «Не знаю, был ли там яд или нет». В то же время в представлениях людей осени Средневековья и эпохи Возрождения вопрос о яде играл существенную роль. Он влиял на то, что говорили о правителях и как шли дела в королевствах. Если люди думали, что со времен Римской империи яд в политических кругах никогда не применяли столь часто, так это потому, что считали эти круги развращенными и безнравственными. Такое положение порождалось, в частности, развитием государства, когда правители могли забывать этику власти, а вокруг них множилось число выскочек. В разговорах о яде проявлялся кризис роста политических систем, еще подверженных государственным переворотам, прежде чем они застынут в негибких структурах абсолютизма. Они могли использоваться как средство политического воздействия, поскольку обвинения в отравлении неизменно создавали эмоциональный фон, способствовавший дискредитации противника. Как написал в 1997 г. истории Ж.-Ф. Дюбо, «тема отравителя имела, таким образом, воспитательное, а не документальное значение». Она поднималась для того, чтобы убедить общество в преступности того, кого обвиняли. И никакого значения не имело то, верили ли сами обвинители в свои обличения. Главное, чтобы им поверили все остальные.

Не следует, однако, недооценивать изменения, происходящие во времени, хотя период, которому посвящена данная глава, можно рассматривать как целостность. И тем не менее во второй половине XVI в. политическая роль обвинений в отравлении несколько снижалась. Дело в том, что верхи ими злоупотребляли, и это способствовало десакрализации сферы государственного управления, развитию более циничного взгляда на нее. В 1602 г. Паскье восклицал: «Сегодня множество людей среди нас предаются макиавеллизму». В то же время развивалась техника. Первое политическое убийство с применением огнестрельного оружия было совершено в 1563 г.: гугенот Польтро де Мере стрелял во Франсуа де Гиза. А уже в 1605 г. произошел «пороховой заговор» против английского парламента. Вместо крохотных доз ядовитого вещества в игру вступала взрывчатка.

Глава VII

Конец Средневековья обычно ассоциируется с формированием национальных государств. Человеческие и материальные ресурсы, которые привлекались отныне для разрешения международных конфликтов, несопоставимы с теми, что применялись раньше, во время феодальных войн. Эпоха больших армий восходила к концу XIII в., а в начале XIV в. уже появилось огнестрельное оружие. Рыцарское сражение выходило из употребления постепенно, сохраняясь в борьбе против мусульман (крестовые походы), в противостоянии между княжествами или городами, прежде всего в Германской империи и в Северной Италии. Однако масштаб столкновений между державами изменился. Причем они сопровождались все более мощной пропагандой, которая все лучше доносилась до населения. Все это способствовало появлению первых форм «патриотизма», когда конструировалась идентичность, основанная на поношении пороков соседа и на симметричном восхвалении достоинств собственного народа и династии. Это было время расцвета роскошного мира воображаемого.

На первый взгляд кажется, что все сказанное не имеет никакого отношения к вопросу о политическом применении яда. Однако такое впечатление обманчиво. С одной стороны, во время изнурительных войн могло оказаться желательным отравление сильного противника. Достижение победы таким способом ускорялось и достигалось минимальной ценой, если не считать ущерба чести того, кто это оружие применил. Значит, следует задаться вопросом, употреблялся ли яд на полях сражений вместо военной силы. С другой стороны, мы знаем, с каким отвращением люди относились к использованию токсических веществ. Стоит подумать о роли аргумента яда в «патриотической» пропаганде и даже шире — в формировании идентичности и национального самосознания. Итак, ядовитый порошок рядом с порохом…

В XII в., в эпоху самого расцвета рыцарства Бернар Клервоекий разоблачал «войну, которая пахнет деньгами», возмущался гигантскими выкупами и распространением наемничества. Конечно, тот факт, что многие крупные военачальники, например герцог Бульонекий в 1574 г. или герцог Лонгвиль в 1573 г., считались отравленными, еще не дает основания утверждать, что над полями сражений витал едкий запах яда, смешиваясь с ароматом денег. Тем не менее вопрос о военном применении яда, о его непосредственном использовании против полководцев и даже против армии противника— не праздный. Причем в таком случае яд превращался, по сути дела, в единственное оружие массового уничтожения того времени.

С точки зрения морали отравление на войне продолжало возмущать прекраснодушных авторов, приверженцев идеала христианской и рыцарской войны, а также античных образцов. Историк ХХ в. Тома Базен в книге о Людовике XI напоминал, что противостоявший Пирру Фабриций гордо отказался от презренного средства негодяя, ибо хотел быть обязанным своим триумфом одной лишь доблести честного сражения. В XVI в. Жюст Липе оценивал обращение к яду как бесчестный поступок. Вместе с тем подчас к нему подталкивали обстоятельства. Яд мог помочь сохранить войско, компенсировать количественное или качественное превосходство врага. Знаменитый итальянский юрист XIV в. Пьетро Бальдо считал допустимым использование яда против армии противника. О том, что во время войны широко практиковалось отравление воды и пищи врага, свидетельствует небольшая книжка 1481 г. При этом в другом трактате, начала XVI в., хотя данный способ действия и не осуждался, но подчеркивалось, что он жесток, поскольку затрагивает гражданское население.