Венецианец Марко Поло - Генри Харт

Лишь сейчас путешественники почувствовали: они ждали изменений в облике Венеции потому, что изменились сами. С того дня, когда они ловили прощальным взором быстро исчезающий за чертой северного горизонта абрис недостроенной Кампанилы, прошла целая четверть столетия. Никколо и Маффео стали стариками. С горечью они должны были признать это, исподтишка разглядывая друг друга. В сорокалетнего, вечно занятого, рассудительного мужчину превратился и Марко, он раздался в кости и немного отяжелел; печаль проглядывала в его взорах, он был старше и мудрее своих столь бурно прожитых лет. Ему дано было увидеть то, что выпадает на долю немногих, а теперь он чужеземцем возвращался в родные края, в город своего детства. Сверстники, наверное, совсем его позабыли — много ли из наших приятелей, когда нам пятнадцать лет, бывают друзьями, когда нам сорок? Настоящие его друзья, друзья молодости и зрелых лет, были далеко-далеко, за тысячи миль отсюда, говорили на чужих языках, жили особой, не похожей на здешнюю жизнью. И мужчины и женщины, влиявшие на его судьбу, на его взгляды и действия, стали теперь для него лишь призраками былого. Ныне он разлучен с ними навсегда; возврата к прошлому не было.

Перед этим великим городом, горделиво рисовавшемся на фоне лазурного неба, Марко испытывал даже страх. Венеция была для него такой же чужой, как и далекие, чужие страны. Он был оторван от Венеции и земляков-венецианцев с самого детства, на родном языке объяснялся с сильным акцентом — долгие годы ему приходилось говорить даже с дядей и отцом только по-татарски, — Венецию он воспринимал почти как иноземный город, вроде Ханбалыка, когда, на заре своей жизни, он впервые въезжал, озирая высокие стены и укрепления, в его ворота. Смутное чувство горечи и протеста шевелилось в душе Марко: приезд в Венецию означал для него начало новой жизни, жизни среди незнакомых людей, обычаи и образ мыслей которых были ему уже совершенно чужды. Внутренний голос, возможно, предупреждал его, что над лучшими его годами опустился занавес, что предстоит вечер, что вслед за приливом скоро наступит отлив. Разве легко и просто в сорок лет начать жизнь сызнова, после долгих странствий по безграничным просторам земли осесть в этом городе на морском берегу, навсегда распроститься с яркими картинами средневекового Востока, где у тебя были свои дорогие воспоминания и когда-то была, вероятно, любовь? Именно такие раздумья и такие сомнения одолевали Марко, когда он стоял на носу корабля и смотрел, как уплывает назад Лидо, как падает наконец у причала якорь.

Труднейшее, самое долгое в истории человечества путешествие было окончено. И как только якорь корабля с плеском погрузился, упав в прибрежный венецианский ил, ворота азиатской жизни для Марко навсегда захлопнулись, как захлопывались ворота Ханбалыка, едва звук барабанов возвещал наступление ночи. И подобно тому как монгольские стражи в Хан-балыке изнутри запирали городские ворота, так навек был заперт для Марко мир его юношеских мечтаний, ставший потом, когда он вырос, реальным его миром, а теперь вновь обратившийся в мечту, но на этот раз уже безвозвратно. Трудно сказать, что было сильнее — радость ли Марко по поводу того, что он благополучно, сохранив все свои богатства, доплыл до Венеции, или щемящая грусть о тех странах, которые он оставил на Дальнем Востоке вместе со своей молодостью.

Итак, «они благополучно возвратились в Венецию с великими богатствами и почетной свитой. Это было в 1295 году, благодаря создателю, который довел их до дому живыми и уберег от многих опасностей».

Глава шестая

Венеция

История, в строгом смысле этого слова, не сохранила нам каких-либо сведений о приезде Поло в Венецию, об их встрече с родными и знакомыми. Однако в старинных преданиях, а также в заметках издателей и комментаторов имеются кое-какие любопытные подробности — удивительная повесть о венецианских странниках становится от этого еще более красочной. Если все это даже и вымышлено, что ж, как сказал Джордано Бруно, se non è vero, è ben trovato[96]. А возможно, что это так и было, — кто знает? Скептик далеко не столь счастлив и мудр, как тот, кто принимает известие на веру, хорошо сознавая при этом, что доказательств, правда это или неправда, не существует.

В сопровождении своих слуг и невольников, которые несли весь багаж и товары, наши путешественники сошли с корабля и ступили на камни родимого города. В ту же минуту, вероятно, они вспомнили старинную венецианскую поговорку: «Остерегайся в Венеции трех вещей: скользких каменных ступеней, священников и женщин легкого поведения». За долгие дни плавания ноги у них словно отнялись и с трудом сгибались, мостовая на глазах опускалась и поднималась, будто палуба идущего по морю судна. Вот перед ними столь не похожая на китайскую лодочку гондола — и они уже плывут, направляясь к дому, по темным каналам, ныряют под низенькие мосты: как отличались эти мосты от тех причудливых сооружений, которые перекинуты через каналы и речки Сучжоу и пышного Кинсая! Разве могли они смотреть на Венецию, поминутно не сравнивая ее с живущими в их памяти картинами Катая? Разве они в силах забыть вошедший у них в плоть и кровь многокрасочный Восток? И эти воспоминания, эти призраки былого — разве они не будут постоянно преследовать их?

Вот они уже и добрались до своего отчего дома, который стоял, как пишет Рамузио,

в приходе Сан-Джованни-Кризостомо, как он стоит и сейчас; место это в те времена было прекрасным и очень почетным… и когда они приехали сюда, то их ждала здесь участь Улисса — в родной его Итаке, когда он вернулся туда из-под Трои через двадцать лет, его никто не узнал.

Они постучали в дверь — кто-то уже сказал им, что в их дом въехали и преспокойно там живут родственники. Дверь открылась, но их не узнали. Путешественники уехали из Венеции почти двадцать шесть лет назад, и хотя смутные слухи об их странствиях сначала, может быть, и доходили до Венеции, с годами здесь все пришли к убеждению, что Поло уже нет в живых.

Уверить своих родичей в том, что они, Поло, все-таки живы, оказалось почти невозможно. Время, тревоги и перенесенные испытания изменили путешественников до неузнаваемости. «Что-то татарское сквозило и в их внешности и в их речи; говорить по-венециански они почти разучились. Одежда на них была истрепанная, грубая, татарского покроя». Обитатели дома Поло отказывались верить, что эти грубые на вид люди, нисколько не похожие на красивых, изысканно одетых купцов, отплывших в 1271 году из Венеции в Акру, — те самые братья — мессер Никколо и мессер Маффео Поло и сын Никколо Марко. Они так грязны, так бедно одеты — было бы безрассудно верить им на слово. Среди домочадцев, разглядывавших у порога пришельцев, был, надо думать, и юный Маффео, единокровный брат Марко. Они никогда не видели друг друга, Марко даже не знал о его существовании. Маффео, как и сам Марко, родился после того, как их отец уже уехал из Венеции. Расспросы и сомнения наконец кончились, дверь распахнулась, и трое путешественников вошли в свой собственный дом.