Сталинград. Великая битва глазами военного корреспондента. 1942-1943 - Хейнц Шрётер

На участке группы армий «Дон» 6-я армия в отчаянии вела безнадежные бои.

Армейская группа Гота была сильно ослаблена тем, что передала часть своих подразделений на левый фланг группы армий и сумела избежать уничтожения только за счет отступления на юго-запад. Входившие в состав армейской группы румынские части необходимо было как можно быстрее снять с фронта, так как они оказались абсолютно небоеспособными и были лишь опасной обузой для немецких войск.

Армейская группа Холидта отступила к низовьям Донца, оставив в последние дни декабря Чирский фронт.

Фронт 8-й итальянской армии был разорван после того, как русским удалось осуществить здесь прорыв на участке шириной пятьдесят километров. На данном участке прорыва немецкие части вели отдельные бесперспективные бои. Севернее Каменска была сформирована временная армейская группа Фреттер-Пико, перед которой была поставлена задача вместе с 304-й дивизией, находившейся на подходе, освободить 3-ю горно-стрелковую дивизию, окруженную советскими войсками в Миллерове, и далее предотвратить продвижение вражеских частей в промышленный район на Донце.

Итальянские части, не сдавшиеся в плен, спасались бегством на запад.

Группа армий «Б» прилагала усилия, чтобы силами 19-й танковой дивизии задержать в Старобельске наступление вражеских частей в западном и юго-западном направлениях. На северном фланге 8-й итальянской армии и на участке 2-й венгерской армии наступления со стороны русских еще не было, поэтому эти части занимали свои старые позиции на Дону, но вполне вероятно, что через несколько дней русские дивизии могли и здесь начать наступление.

В целом ситуацию на Восточном фронте можно было считать безнадежной. Здесь уже не думали о 6-й армии, так как с каждым днем возрастала опасность того, что могут быть уничтожены обе группы армий «А» и «Б».

То, что эта ситуация в последующие месяцы была еще более-менее управляемой и не переросла в еще большую катастрофу, чем в Сталинграде, являлось исключительно заслугой командования и самих войск, отличавшихся непревзойденной храбростью.

Ставка фюрера и сам Верховный главнокомандующий не имели к этому никакого отношения.

Он стоял перед темно-голубыми палатками и наблюдал за погрузкой раненых. Самолеты прилетели в котел с боеприпасами и хлебом, а улетали из котла с людьми.

Там, где было можно, штабной врач оказывал всяческую помощь, хотя это не входило в его обязанности – он делал это по собственному желанию. Кто-то подходил к самолету сам, кто-то подползал, и было видно, что солдаты испытывали при этом робость и смущение. Тяжелораненые всегда заходили в самолет первыми, остальные более-менее спокойно ждали своей очереди.

Небольшое помещение палатки, имевшее пять метров в длину и три метра в ширину, освещалось через два четырехугольных отверстия, в которые были вставлены остатки стекол от старой машины, швы были заделаны тряпками и бумагой, чтобы степная пыль не проникала внутрь палатки.

Снаружи ветер заносил стекла рыхлым снегом, а изнутри на стеклах оттаивал лед, и было слышно, как капли падали на пол – в палатке стояла небольшая печка, которую топили досками ящиков от бомб.

Кругом стояли несколько ведер, на стене висела доска, поддерживаемая кусками проволоки, на одном ящике стоял тазик для умывания на четырех подпорках, врытых в землю, лежали простые носилки, сделанные из парусины.

Носилки занимали основную площадь палатки и служили в качестве операционного стола, на котором за последние дни побывали сотни раненых.

Необычным во всем помещении казался высокий светильник из легкого металла, с которого свисала голубая лампочка, освещая носилки.

Помещение с парусиновыми носилками в течение долгих недель было «отделением военной хирургии». Все это время в палатке или рядом на снегу производилось определение степени сложности ранения поступавших солдат. В течение десяти минут штабной врач решал, кого в первую очередь нести на «операционный стол». Раненых клали на носилки одного за другим, десять человек в час, иногда сотню в день.

До войны штабной врач был главврачом в одной крупной больнице: на паркетном полу стояло множество белых коек, его операционный зал был оборудован всей необходимой техникой, и под рукой у него были все необходимые инструменты. Теперь он был штабным врачом, в распоряжении которого были четыре палатки и пять тысяч квадратных метров снега.

Раньше перед клиникой была установлена табличка с надписью «Соблюдать тишину. Больница». Сегодня бункеры и палатки сотрясались от разрывов бомб.

На лице этого человека лежала печать прошлых лет, наполненных богатой практикой, и тот, кто умел разбираться в лицах, мог понять, какой опыт за плечами этого человека.

Из беседы со штабным врачом (которому здесь следовало бы поставить памятник, равно как и всем его помощникам) следует привести несколько фраз, значение которых переоценить трудно.

Он высказал мнение о том, что человечеству через три сотни лет вряд ли будет интересно знать, на какой широте умирали немцы. Через триста лет раны зарубцуются, а количество жертв можно будет узнать из пожелтевших листков. Кто-то будет читать историю Второй мировой войны так же, как мы сейчас читаем хроники о Фербеллинской битве. Как он сказал, мы допустили большую ошибку, считая себя превыше всех, и за это высокомерие должны расплачиваться своей жизнью. И если бы мы стремились к еще большей власти, то на карту было бы поставлено существование всей немецкой нации, и не важно, что мерилом успеха при этом было бы количество жертв. «Жертв в этой войне будет больше, чем побед, и, если бы кому-либо удалось убедить Гитлера в правоте этих слов, он мог бы считать себя спасителем Германии».

Спустя несколько минут после этих слов штабной врач склонился над солдатами, на которых падал холодный свет последнего чуда техники. Никто при этом ничего не говорил, воздух с трудом проникал в легкие. У некоторых, кого выносили из палатки, на следующий день глаза были закрыты уже навсегда, но вины штабного врача в этом не было.

Не важно, как звали этого человека, если бы и было известно его имя, то наверняка его быстро забыли бы.

На его родине знают о нем несколько тысяч человек, вернувшихся домой, и если они когда-нибудь прочтут эти строки, то наверняка представят себе его живой образ, освещавший те пасмурные дни, вспомнят о его большом сердце, переполненном состраданием к многочисленным жертвам, которых, как он говорил, «будет больше, чем побед».

В один из последних дней окружения он погиб, а вместе с ним не стало и его голубых палаток. Штабной врач без имени.