Поселок Просцово. Одна измена, две любви - Игорь Бордов

За «Улыбкой» мы взбодрились, поймали мечту за хвост и пригладили. У птицы в хвосте и крыльях недоставало изрядно перьев, но в оставшихся сохранялся ещё радужный блеск. Допив «Улыбку», мы улыбнулись и порешили завтра же купить билеты в Адлер.

Глава 2. Урбанизация мечты

«Ибо что́ такое жизнь ваша? Пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий» (Послание Иакова 4:14б, Синодальный перевод).

В день отъезда с утра я почувствовал злой дискомфорт в горле. Я дотягивал до отпуска эти две просцовские ставки на кристально-чистом адреналине. Теперь же он схлынул, обнажился изнасилованный «нервами» иммунитет, и вся жадная до новенькой, незаантителенной ещё врачебной плоти просцовская зараза, щелкая пираньими зубами, устремилась в мои ЛОР-органы. Ещё одна грязная, гноящаяся, потресканная, грибковая ступня беспощадной жизни на горло мечты. «Ну, хорошо, хорошо», — раздражённо думал я, — «отлежусь в поезде, а там — солнце, морская соль, выздоровею в момент».

До Москвы мы отправились на автобусе. Мы стояли с нашими большими рюкзаками на второй площадке ночного автовокзала (никогда не понимал, почему все поезда и автобусы дальнего следования предпочитают отправляться и прибывать ночью), и тут я увидел на первой (Н-ой) площадке Валерика Стеблова в компании двух симпатичных, весёлых девушек. Валерик в старших классах школы учился в параллельном (педагогическом), я не видел его лет семь. Валерик всегда пользовался диким успехом у дам. Мне казалось это странным. Он был не очень высок, хотя гармонично сложён и имел красивую, естественную пластику; при этом он всегда как-то шегутно и витиевато (но при этом на удивление грациозно) двигался. Особого ума при этом я за ним не замечал. Впрочем, мы мало общались. Мы отошли на минуту в сторонку перекинуться парой приветственных слов, обоюдно негласно предпочтя не знакомить никого с нашими спутницами. Валера направлялся на некий концерт в Н…; я знал, что он был ключевой фигурой где-то в своём зуботехническом КВНчике. О подробностях не было времени расспрашивать, да и не хотелось. Вскользь я заметил, что обе девушки смотрят на Валеру абсолютно влюблёнными глазами и при этом как-то одинаково. В то время не было модно (и даже, пожалуй, не было приемлемо) открыто позиционировать себя в каком-либо сексуально-перверсивном виде, и житие втроём хотя и могло вызвать в ком-либо зависть, наверняка рассматривалось общественной моралью как извращение; однако, мне казалось, Валера вполне на что-то подобное способен. В то время я подумал: интересно было бы побыть в шкуре вот такого дамского-на-разрыв-любимца, хотя, в то же время, однозначно в этом есть что-то нездоровое.

В поезде мы ехали на боковухах. Моё ОРЗ текло вяло и кисло на верхней полке. Поезд не пересекал Украину, поэтому, хотя и не было всей этой вечной неприятной волокиты с таможнями, двигался он как-то неимоверно долго. В купе по диагонали от нас расположились три девушки и парень из Москвы, всем лет по 20. Как я понял, одна из девушек буквально на днях вступила в брак с этим парнем, а две другие были её подругами. На второй день они изрядно выпили, и молодая жена очень громко (на весь поезд) рассорилась с молодым мужем. Паренёк преимущественно смиренно отмалчивался, пьяная же супруга всячески унижала и презрительно отзывалась о нём; подруги пытались её утихомирить, но видимо она была в авторитете и никого не слушала. Парня было откровенно жаль. К концу ссоры порешили, что разведутся сразу же по возвращении в Москву. С одной стороны было потешно слушать их глупую пьяную перепалку, с другой — как-то всё это было вульгарно-дрянно́ до омерзения. Потом все четверо на пару часов уснули. После Туапсе справа по ходу поезда показалось ночное море с лунной дорожкой. Мне было грустно, что я вижу его так: из смрадного потноносочно-перегарного вагона, с воспалённым горлом и с осадком от этой инфантильно-новобрачной сцены. Я выходил курить в тамбур, смотрел на колышущееся золото дорожки с купающейся в ней умиротворённой вечностью, и мне делалось веселее. Заводная четвёрка хмуро-молчаливо сошла в электрическую ночь Сочинского вокзала. Сошли и многие другие, и в вагоне стало просторно, тихо и даже свежо.

Знающие люди из соседних купе заверили, что в Адлере, едва мы сойдём на перрон, к нам тут же подскочит человек с предложением поселить в уютной недорогой комнате на время отдыха. Так и произошло. Цена радушного, внушающего доверие армянина нас устроила. Мы посулили армянину доллары в соответствии с курсом, и тот остался доволен. Он посадил нас в свою машину и повёз под странными южными ночными деревьями по тихим нешироким дорожкам. Было непривычно душновато-тепло для трёх ночи. Сбоку двухэтажного особнячка, где проживала семья хозяев, был узкий проход, ведущий в маленький садик с мандариновыми деревцами и душевой кабиной. В одну из трёх дверей, выходящих в этот проход, нас и пригласил наш армянин. Две койки, столик и тумбочки, окно. Ничего лишнего. Нас устроило. Расплатились.

Мы проспали часов до 10 и, проснувшись, первым делом отправились на море. Оно плескалось от нас в паре кварталов. Моё ОРЗ было в разгаре, и я испытывал жуткую досаду, что в такой волнующий момент едва волочу ноги и имею искажённое обоняние. Море было ласковое, но какое-то урбанизированное. И «сытое», как песни Якова Бермана. Я привык к дикому морю. И этой дикости не хватало. Выходило, что если бы я вдруг решил писать сейчас «морской» дневник, как год назад, я не знал бы, о чём писать. Тогда я мечтал, чтобы Алина вместе со мной созерцала красоту моря, но сейчас море было другим, общественным каким-то, что ли… Конечно, бывал я и в местах, где людей на пляжах было в избытке, но никогда рядом с моим морем не было кафешек, ресторанов, торговых палаток и музыки, льющейся из этого всего. Причём — слишком редко «Без тебя» каких-нибудь «Маш и медведей», и слишком часто — «Тополиный пух, жара, июнь». Через каждые 30 метров (видимо, чтобы не смыло все эти рестораны), в море уходили малоэстетичные пирсы-волнорезы. Однажды вечером на такой пирс пришли две девчонки лет по 17, и я наблюдал, как они дурачились на нём часа 2. Они без конца хохотали, скользили по его склизской коричневой водорослевой спине животами, сныривали с него, взбирались обратно, и потом вдруг начинали причудливо и как-то детски лесбияночить, не прекращая визжать и хохотать при этом. На второй или третий день была хорошая волна, и я вдоволь, до головокружения даже, накатался-наигрался в волнах, пытался научить Алину.