Распутин наш. 1917 - Сергей Александрович Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Однако, Иосиф Виссарионович… – Григорий замолчал на несколько секунд, – глаз у вас – алмаз. А если я скажу, что моя фамилия – Распутин, поверите?
Сталин застыл немым изваянием, прищурился, цепко скользнув по фигуре собеседника снизу вверх, впился своими желтыми, тигриными глазами в Григория, невольно заставив его отвести взгляд и потупиться.
– Про царскую семью ходит много сказок, – задумчиво и глуховато, словно про себя, произнес он, наконец, – но эту я считаю самой невероятной.
В зале повисла тягучая, тревожная пауза. Распутину показалось, что он слышит за стеной метроном, хотя это кровь пульсировала в ушах.
– Вы смогли меня удивить, – неспешно продолжил революционер, насладившись театральной паузой, – и я уже готов вас выслушать, хотя еще не готов поверить. О чем будем беседовать?
– О послереволюционном устройстве России, – глядя в глаза Сталину, четко произнес Распутин.
У будущего генералиссимуса радужка была удивительного, редкого цвета, тёмно-коричневая ближе к центру и жёлтая по краям. Благодаря светлому ободку взгляд генсека иногда представлялся тигриным. Глаза, кажущиеся ещё больше из-за оттеняющих угольно-черных бровей, прятались под полуприкрытыми, будто сонными веками, но глядели изучающе и настороженно.
Распутин много раз читал о следах оспы на коже Сталина. Коли так, то они, вероятно, проявлялись настолько незначительно, что сейчас, вглядываясь в это лицо, он ничего подобного не замечал. Зато бросалось в глаза то, чего не было на парадных портретах – какая-то простонародная неотесанность, что-то от домовитого крестьянина-горца, сурового, упорного, терпеливого и осмотрительного. Профиль, будто вылитый с торсом из одного металла, сильно развитая шея, спокойное, твердое лицо, утяжелённое колючими черными усами, соответствовали многочисленным художественным образам, виденным Григорием прежде. Узнаваемость облика будущего Красного императора казалась абсолютной. Но главную, самую выразительную часть лица – пронзительно сверлящий сталинский взгляд, заставлявший потупить любой взор, не мог передать ни один портрет и ни одна кинохроника.
– О каких волнениях вы говорите? – пробуя на вкус крепкий напиток, спросил профессиональный подпольщик, удовлетворенный победой в гляделки. – Пока мы ехали по городу, я не видел на улицах ни баррикад, ни войск…
– Могу добавить, что ваши товарищи из РСДРП(б) тоже не говорят ни о какой революции, – констатировал Распутин, пристально исподлобья поглядывая на будущего “отца народов”. – Ленин, выступая на собрании швейцарской рабочей молодежи, заявил: “Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции…”[42] Хотя…
Григорий, наконец, оторвался от созерцания человека, ставшего его героем в ХХ веке, обхватил стакан чая ладонями, шумно вдохнул терпкий аромат.
– Революцию 1905 года Ленин “проспал” и приехал в Россию, когда главные события уже закончились. Общегородскую забастовку и ту планировали и готовили люди, не имеющие отношения к рабочей партии. Может, сейчас он решил не нарушать традицию? – не удержался от язвительности Григорий.
По тому, как злобно исподлобья сверкнули глаза революционера, Распутин понял, что наступил на больную мозоль. В 1917 Ленин для Сталина – кумир. Недосягаемая высота. Человек-пример. Это потом их дорожки начнут понемногу расходиться, вылившись в грандиозный скандал по вопросу территориально-организационного строения СССР.[43] А пока “не замай!”…
– Строго в соответствии с определением Маркса, – постарался смягчить Григорий свои неосторожные слова, – в настоящее время «материальные производительные силы общества пришли в критическое противоречие с существующими производственными отношениями”[44]. Сложившимися порядками недовольны все – политики и чиновники, помещики и фабриканты, рабочие и крестьяне. Что же касается баррикад, стрельбы, насилия, которое Маркс назвал “повивальной бабкой революции”, оно давно уже планируется, в частности, вот в этом яхт-клубе.
Распутин выжидательно замер. Брови Сталина чуть дрогнули, взгляд скользнул по устройству для наблюдения за звездами и упал в пол.
– После ссылки я испытываю крайний информационный голод, – тихо произнес революционер, – и никак не могу прокомментировать ваши домыслы.
– Готов утолить его немедленно, – охотно откликнулся Распутин, вытащил из под стола портфель и зашуршал бумагами. – В царском правительстве продолжается забавная судорожная чехарда. В самом конце 1916 года был уволен Трепов. Его преемником назначен князь Николай Дмитриевич Голицын, милейший человек, но совсем не государственный деятель. Сознавая это, он долго умолял Государя отменить его назначение, ссылаясь на свою неподготовленность для роли премьера, но затем, как верноподданный, подчинился и вступил в должность. Главой правительства огромного, воюющего государства стал бессильный и неподготовленный. В этом назначении, как в капле воды, отразился кризис управления…
Григорий заметил, что Сталин погрузился во внимание и автоматически похлопывает карманы свободной рукой в поиске курева. Быстрым движением Распутин извлек из портфеля и протянул собеседнику заранее приготовленную пачку папирос фабрики Самуила Габая “Герцеговина Флор”. На этот раз революционер не скрывал удивления, покачал головой, но отказываться не стал и уже через минуту, раскурочив две папиросы и затолкав их в трубку, с удовольствием пустил в потолок душистое облако табачного дыма.
– Что еще интересного? – продолжил тем временем Распутин, копаясь в записках и вырезках. – Император нынче не на фронте, а в Царском Селе. Всемилостивейше изволит принимать поздравления от беззаветно преданных пока еще подданных и заграничных посланников. «Правительственный вестник» благочинно заканчивает заметку о приеме словами: «Его императорскому величеству имели честь быть представленными дипломаты. Их было много. Три часа Большой Царскосельский дворец блестел от мундиров и орденов». На этом радужно-оптимистичные новости заканчиваются. О настроениях в обществе можно судить по редакционной статье газеты Союза русского народа «Русское знамя», в которой прямо говорится: «…Предпринято ли нами что-нибудь такое, чтобы отошедший в вечность старый “несчастный” 1916 год не вернулся снова, не воплотился в своего юного преемника со всеми прежними горестями и невзгодами, которыми сам он так щедро одарял нас изо дня в день, не зная ни жалости, ни пощады? Ровно ничего не сделано в этом направлении, ничего существенного не предпринято!»
– Может есть что-то более конкретное?
– Есть и такое, – кивнул Распутин. – По данным Ставки на Северном фронте до марта 1917 года были задержаны 56 176 человек. Западный фронт – 13 648, Румынский – 67 845 человек, Юго-Западный – 64 582 дезертира. Цензура мрачно отмечает, что число писем «вредного содержания» с декабря 1916 года по январь 1917 года выросло едва ли не вдвое, с 11 % до 19 %, настроения
