Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы - Арсений Несмелов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
МУЖЕСТВА ТРЕБУЕТ ГОД… («Муза моя, возврати мне сегодня свободу…»)[268]
(Из Овидия)Муза моя, возврати мне сегодня свободу —Зоркость верни мне мою, творческих сил благодать,Чтобы, как истый квирит, мог бы я к Новому годуСтройностью песни моей чистую жертву воздать!Бодрости требуют все. Мало товара такогоНа самодельных ларях бедных слагателей строк,И недостойно звучит их легковесное слово —Не переступит оно за сокровенный порог!Бодрость завязанных глаз? Бодрость таскаемых за нос?Бодрость безмозглых телят в их задираньи хвостов?Ты, наступающий Год, ты, о божественный Янус,Нет, ты не примешь таких, чернью хвалимых, стихов!Мужества требует год: не настоящее слово —Бодрость, его столько мусолило губ!Еле живое оно, еле живое, готовоВ труп превратиться совсем, если уж ныне не труп.Мужества требует год, в яростных битвах зачатый,Сжатых до боли зубов, глаз, устремленных вперед.С самых зловещих пещер сорваны дерзко печати,Буря ж еще впереди в землетрясеньях грядет!Как уцелеем, друзья, в битве мы этой железной,Если наш остров, примчав, буря с устоев сорвет?Плакать позорно. Советы давать бесполезно.Пусть даже гибель — мужества требует год!
МИШКА-ВОРИШКА («В лесу гуляет Миша…»)[269]
Танюше Серебровой
В лесу гуляет Миша,Коричневый медведь, —Играя, дуб колышет,А то начнет реветь.
Глаза сверкают дико,Гудит лесная ширь…Таежный он владыка,Таежный богатырь!
Но раз в зеленом гуле,Когда к берлоге брел,Нашел Топтыгин улейЗолотокрылых пчел.
Разбойничьи замашкиГодятся ли теперь?Ведь пчелы — что букашки,А он огромный зверь!
Ему ль пчелы бояться?..К дуплу медведь идет:Придется постаратьсяДостать душистый мед!
Но пчелы хоть и малы,Но в улье их — полки:Подняли разом жалаИ бросились в штыки!
Одну задавишь лапой —Другая на носу.От Мишиного храпаКусты дрожат в лесу.
«Сдаюсь! — кричит Мишутка. —Не буду меду брать!..»Ведь улей-то не шутка, —Придется удирать!
Рассказ на этом местеЯ кончить предпочел:Малы, слабы, да вместе —Вот в этом сила пчел!
ТАЙФУН («Я живу под самой крышей…»)[270]
Я живу под самой крышей,Там, где вихри гнезда вьют,Я живу высоко — вышеТолько голуби живут.
И окно мое на запад,Чтобы в час, который ал,Луч прощальный, луч внезапныйВ нем ответно закипал,
Чтоб оно, уже живое,Поднимало свой прицел —Башенкой сторожевоюВ осажденной крепостце.
Лишь поэты с музой вместеПоднимаются туда.Для других, скажу по чести,Слишком лестница крута.
Винт железный слишком узок,Слишком звонка тишина.Здесь кряхтеньем ваших музыкМузыка не пленена.
Не гитара, не виктрола,А Тайфун, косматый тур,С ораторией тяжелыхКровельных клавиатур.
Он летит, шафранокрылый,Шею вытянув во тьму.Я, как атом той же силы,Резонирую ему:
— Крашеной жести дрязги,Пыли свистящей вьюн…Это — не слышишь разве? —Пробует клюв Тайфун.
Это в пустыне ГобиОн сорвался с цепей.Это он спрыгнул в злобе,Всяческих злоб слепей.
Ветви деревьев — в жестеПрыгающих с перил.Визг озверевшей жести,Шелест шафранных крыл.
Бомбардировка крыши,Стриженых скверов бунт.Посланный миру свыше,Ястребом пал Тайфун.
Прячутся в норы мыши,Молния мглу зажгла.
Над барабаном крыши,Над пустотой жерла —Выше, выше, выше,Став на упор крыла.
МУХА. Рассказ в стихах («В осень, стонавшую глухо…»)[271]
В осень, стонавшую глухо,К себе призывая жалость,Ко мне прилетела мухаИ жить у меня осталась.
Почистила нос, согрелась,Судьбы оценила милость,Вспорхнула, куда-то делась,А к вечеру вновь явилась.
Садилась у лампы, мирноДремала, брюшко чесала,И скоро ручной и смирнойДомашнею муха стала.
Ну что же, я думал, ладно,Животным моим домашнимЖиви, коль тебе отрадно,Питайся куском вчерашним.
У этих есть мать-старуха,Жена ли, а то собака,Со мною же будет муха,Мне с ней веселей, однако.
Но шляются всё же гостиВ бродяжью мою разрухуИ вздрагивают от злости,Ручную увидев муху.
Ах, чешутся их ладони,Их тянет к уничтоженью,И самые растихониНе сдерживают движенья
Убить — это так приятно,В том сладкая капля яда,Но руки кладу обратно,Но я говорю: не надо.
«Но муха ж! — толпа сердилась.—Он мух приручает, накось!Ты что же, скажи на милость,Не знаешь, что мухи — пакость?»
Грязнее они, чем обувь,В них хворей таятся силы:Разносят они микробов,В их теле кишат бациллы».
Но, кротко смеясь глазами,Я так отрезвлял их разом:«Залетные гости, самиДа разве ж вы не зараза?
Пусть, скажем, от вас не слабит,Не корчит от вас утробы,Но тупости, злобы, ябедРазносите вы микробов!»
Вставали, рычали глухо —Связались, мол, с сумасшедшим,А я, защитивший муху,Вослед хохотал ушедшим.
«Безумец!» — змеились слухи,К другому волок их каждый.Но муха? А черта ль в мухе?Она умерла однажды.
БОЖЬЯ ЕЛКА («Говорила богомолка…»)[272]
Говорила богомолка,Утешая мать мою:«В этот день бывает елкаИ у Господа в раю.
Сам Он звезды зажигаетНа концах ее ветвей,Светел-месяц опускаетОн низехонько над ней.
Сам Он собственной рукоюВесит сласти на виду,Да у елки той и хвояНе горька, а на меду!
Кличет деток Он любимых, —Хорошо ребятам с Ним!..Ангелочков-херувимов,Словно птичек, дарит им.
А за трапезою скатертьРизой солнечной горит.Пресвятая БогоматерьВсех оделит, усладит!
Что твой мальчик взят на небо —Ты не плачь и не горюй:Как святому, тот же жребийДля безгрешного в раю!»
СУВОРОВСКОЕ ЗНАМЯ («Отступать! — и замолчали пушки…»)[273]
Отступать! — и замолчали пушки,Барабанщик-пулемет умолк.За черту пылавшей деревушкиОтошел Фанагорийский полк.
В это утро перебило лучшихОфицеров. Командир сражен.И совсем молоденький поручикНаш, четвертый, принял батальон.
А при батальоне было знамя,И молил поручик в грозный час,Чтобы Небо сжалилось над нами,Чтобы Бог святыню нашу спас.
Но уж слева дрогнули и справа —Враг наваливался, как медведь,И защите знамени — со славойОставалось только умереть.
И тогда — клянусь, немало взоровТот навек запечатлело миг! —Сам генералиссимус СуворовУ святого знамени возник.
Был он худ, был с пудреной косицей,Со звездою был его мундир.Крикнул он: «За мной, фанагорийцы!С Богом, батальонный командир!»
И обжег приказ его, как лава,Все сердца: святая тень зовет!Мчались слева, набегали справа,Чтоб, столкнувшись, ринуться вперед!
Ярости удара штыковогоВраг не снес; мы ураганно шли.Только командира молодогоМертвым мы в деревню принесли…
И у гроба — это вспомнит каждыйЛетописец жизни фронтовой —Сам Суворов плакал: ночью дваждыЧасовые видели его.
ИНАЯ ЛЮБОВЬ («Хорошо ли мы живем иль худо…»)[274]
