Избранное - Майя Ганина

«Говори со мной по-украински», — попросила она Митю. «Зачем? Я же русский». — «Тебе идет говорить по-украински». — «Не болтай глупостей». Он нахмурился. Вообще здесь он выглядел как бы взрослее, увереннее, видно, в Москве его все-таки придавливало ощущение чужого в городе, масса дел, которые необходимо было провертывать за короткий срок. Тут он неуловимо изменился — он нравился ей таким.

Они позавтракали в кафе, и он ушел на работу, оставив ее бродить по Киеву. Она посмотрела вслед, как он уходил: чуть ссутулясь, чуть подавшись вперед, косо задевая правым каблуком мостовую. И вдруг, словно бы озарение вспыхнуло в ее мозгу: она уже видела однажды, как точно так же, торопясь головой и плечами, уходил от нее мужчина. Это был ее отец. Она ясно увидела свой двор, еще не снесенную церковь во дворе, себя на куче песка с ведерком и лопаткой, и отца, уходящего в ворота. Ей тогда было два года, лица его она не помнила, не осталось даже фотографии.

Весь день она прошаталась по Киеву, перед вечером зашла на рынок, купила груш и винограду, потом в гастрономе купила бутылку красного сухого вина, колбасы, сыру и круглый вкусный хлеб. Пришла к себе в номер, приняла душ и стала ждать Митю: все могло случиться, все могло помешать ему прийти. Но он пришел в шесть, прямо с работы, снял пиджак, повесил на стул, закатал рукава у рубашки, снял пыльные туфли и подошел в носках к окну взять штопор, чтобы открыть бутылку. Открыл, сел в кресло, поднял на нее глаза, улыбнулся.

И тут ее тихо пронзило желание быть с этим человеком вместе всегда. Почему это случилось именно здесь? Дома за прошедший год она ни разу не подумала об этом; возможно, там была своя, привычная обстановка, и каждый, кто туда приходил, естественно, должен был уйти. Там насовсем ей никто не был нужен — это само собой разумелось. Расставшись с мужем, она почувствовала облегчение, потому что, кроме всего, с нее сваливалось три четверти тягостных обязанностей, освобождая время для работы. Не надо уже было морочить себе голову готовкой, беготней по магазинам, не надо было стирать носки, трусы и рубашки. Сама она хорошо обходилась столовой и вечерним чаем, а постирушек, после сдачи белья в прачечную, оставалось немного. Она искренне считала, что создана для одинокой жизни, за время тех ее двух прекрасных связей к ней и не залетала мысль о замужестве, а сейчас она сидела, держа в руке стакан с вином, глядела на молодого, вроде бы вполне чужого мужчину и допотопно мечтала о браке.

Митя потянулся поцеловать ее, и она, застонав от нежности, прижалась лицом к его щеке. Никто, самый умный, самый всеведущий, не мог, как и во времена царя Соломона, объяснить им, почему из нескольких тысяч людей, которых они знали, они выбрали друг друга.

В тот свой приезд она попросила его показать ей детей: это тоже жило в ней, как боль, — увидеть его плоть и кровь, дотронуться до них, приласкать. Он привел младшего сына и дочку в парк, сел на скамейку, на которой сидела она, поддал ногой мячик, который держал сын, и тот, залившись смехом, побежал за ним на газон. Девочка попрыгала немножко, потом села рядом с отцом, прислонилась головой к его плечу и стала смотреть на тетю, сидевшую на скамейке. И девочка и сын были похожи на Митю: голубоглазые, светловолосые, тонкокостные. Это могли бы быть их дети, и тогда все проблемы были бы сняты…

Прошлой осенью они взяли отпуск вместе и поехали на Иссык-Куль. Им разрешили поселиться в санатории Совета Министров, хотя официально он был уже закрыт: кончился сезон. Столовая не работала, но в дачке, где их поселили, была газовая плита, была всякая посуда, и она готовила каждый день что-нибудь вкусное, не тяготясь этим нелюбимым, нежеланным делом. Вернее, они вместе готовили, потому что те двадцать шесть дней они каждую минуту, каждую секунду были вместе. То была поистине сказочная осень.

Утром они вставали и шли на Иссык-Куль. Парк был пустой и тихий, шуршали сухие листья на дорожках, на траве под деревьями лежали сорванные ночным ветром огромные красные яблоки. Песок у озера был еще холодный и влажный, вода возле берега ледяно сжимала ноги, после, когда отплывешь метров сто, становилось теплее, и они плавали долго, хотя местные жители считали их за сумасшедших, увидев как-то, что они купаются в эту пору. Потом Митя делал зарядку, она же, растеревшись полотенцем, сидела на скамейке на солнышке, загорала и наслаждалась, что они одни, одни на этом длинном песчаном берегу, одни в парке, одни в доме, сейчас будут одни пить кофе, завтракать, а после пойдут одни гулять.

Они поднимались к дому, касаясь друг друга мизинцами, как школьники, пили кофе и ели лепешки с маслом и сыром, после, зайдя на почту и купив газеты, уходили гулять. В ту осень был страшный, невозможный урожай яблок, деревья стояли облепленные огромными красными плодами, внизу желтела усыпанная паданцами трава, а небо над горами было ясно-синим, спокойным. Им тоже было покойно и тихо, она даже часто пела что-то при Мите, чего с ней вообще никогда не случалось. Но за эти три года они так измучились жизнью поврозь, попытками разрешить неразрешимые вопросы, попытками расстаться навсегда, что были просто счастливы сейчас и старались не думать о будущем.

Как-то вечером она увидела спускавшегося из форточки каракурта: черного, размером с пятиалтынный, паука, спина у него была словно бы присыпана белой крупкой. Она убила его, с ужасом подумав, что могла его не заметить, и он укусил бы ее или Митю, а укус каракурта смертелен.

Судьба отпустила им еще десять месяцев.

Через три дня она все-таки поднялась и выползла погреться на солнышке. Села на лавочке перед заставой. Голова была ясной, тело легким и как бы колышущимся при ходьбе, только ноги слабо немели. Солнце грело сильно, она подставилась его лучам, расстегнула воротник куртки. Ни о чем не размышляла, только слышала, как жадно впитывает тело солнечное тепло.

— Не сгорите? — спросили рядом. — У нас здесь обманное солнышко.

Она открыла глаза и увидела солдата, ходившего тогда старшим наряда.

— Мы думали, вы уехали, — сказал он. — Болели? Ну, мы вам сейчас устроим усиленное питание.

Она поплелась за ним на кухню, засмеялась, увидев неправдоподобное: по цементному полу кухни ползали огромные, размером с большую суповую тарелку, крабы. На плите кипела вода, черноглазый, стриженный под нулевку парнишка-повар понаслаждался ее изумлением, потом сказал:

— А готовят их так… Толик, помоги.

Они наступали сапогом на панцирь, брали краба за ноги и клешни, выдирали их и бросали в кастрюлю с кипятком…

Женщина ела с жадностью, тщательно разгрызая каждый членик, равнодушно думала про себя, что она все еще сумасшедшая, раз у нее такой нечеловеческий аппетит. Потом солдаты принесли ей тарелку красной икры: шла нерка.

— Да вы не стесняйтесь, мамаша, — говорили они. — Мы этого добра тут вот так едим! Вот по огурчикам свеженьким, по луку соскучились…

Теперь время у ней так и шло: много спала, много ела, сидела на лавочке, глядя на океан или разговаривала с женой майора. Майор составлял им компанию редко: к острову без конца подходили рыбачьи суда и крабозаводы, надо было встречать, провожать, делать досмотр. На заставе сейчас осталось два офицера, остальные уехали в отпуск. Жена майора тоже много хлопотала по хозяйству: у них были свои куры, поросенок. Но женщина не скучала без общества, ей нравилось сидеть одной на лавочке ранним утром, пока застава еще спит, бездумно глядеть на гладкий океан, где далеко болтались на рейде сейнера, крабозаводы или военный транспорт. В голове и душе стояла бесконечная охранительная пустота.

Она вдруг открыла в себе приятную тягу пассивно наблюдать за живностью, передвигавшейся по двору. За курами и поросенком, за местными мелкими птахами, за Белкой — огромной короткошерстой собакой с желтыми, утекающими от взгляда глазами. В первый день Белка коротко облаяла ее, затем, приглядевшись, нельстиво вильнула обрубком хвоста и отвернулась. Днем Белка обычно убегала по делам, но утрами она лежала во дворе заставы, положив морду на лапы, и глядела на женщину. Однажды Белка подошла, положила огромную голову женщине на колени и, послав вслед голове тяжесть своего переливающегося центнером мускулов монолитного тела, надавила на колени сильно, перевалила голову сбоку набок и поглядела женщине в лицо. Женщина нехотя погладила ее по морде, потрепала за ушами и оставила руку на ее широком носу. Белка, помедлив, вдруг лязгнула зубами, но не укусила, а просто прихватила пальцы и, зарычав, отошла.

— Вы ей не доверяйте, — сказал вышедший на крыльцо Толик. — Она такая, сволочь, коварная! Испугались?

Женщина покачала головой: в ней, вероятно, не осталось никаких человеческих эмоций.

Толик ушел, а женщина сказала, тяжело глядя Белке в глаза:

— Я же к тебе безо всякой гадости, а ты как подлюга! Может, у меня сил нет тебя нежно ласкать.