Остров Безымянный - Юрий Александрович Корытин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– У вашей семьи счёт к Советской власти?
Уже задав этот вопрос, я сообразил, что с учётом признания бабки Лукошко все вакансии антикоммунистов на Безымянном оказались занятыми. Тем с большим интересом я ожидал ответа Акимыча. А он с ответом не спешил.
– Да как сказать… Деда, конечно, жалко, не повезло ему. Но Вы знаете, какое имя дал мне отец?
– Акимыч?
– Нет, – улыбнулся Акимыч, – Виленин.
Я почувствовал, как мои брови взлетели вверх от удивления.
– В честь Ленина?!
– Да. А ещё он в шутку звал меня «буревестник революции» – это потому, что у меня день рождения шестого ноября.
– Тогда почему же все зовут Вас исключительно по отчеству? Вы стесняетесь своего имени?
– Нет, нисколько. Просто слишком большая ответственность быть Виленином. С Акимыча спрос меньше.
Вот те раз! Сын репрессированного крестьянина назвал своего сына в честь коммунистического вождя.
– Неужели Ваш отец не затаил обиды на Советскую власть?
– «Обида» – не то слово. – Акимыч отвечал медленно, обдумывая каждую фразу. – У отца были ещё три сестры, и после смерти деда бабушка осталась одна с четырьмя детьми на руках. Вот она-то действительно не простила власти содеянного ею, судя по тому, что до последнего не хотела вступать в колхоз… Что касается отца, то сиротство наложило отпечаток на всю его жизнь. Из-за бедности он был вынужден рано оставить семью, и уже в двенадцать лет уехал из деревни к дяде в Ленинград и тогда же начал работать. Ему было не до учёбы. Потом ушёл в армию, началась война. Отец был ранен. После войны он оказался без жилья, а из-за инвалидности не мог выполнять тяжёлую физическую работу. В общем, жизнь у него была не сахар. Он так и не получил образования, хотя всю жизнь тянулся к знаниям. Но, несмотря на все напасти, которые обрушились на него и его близких после смерти деда, я никогда не слышал от него дурного слова в адрес Советской власти.
Акимыч весело посмотрел на меня, ожидая реакции.
– Как так?! Он что, был всем доволен?
– Нет, конечно. Он, как и все мы в то время, поругивал бесхозяйственность, дефицит товаров в магазинах, ограничение свободы информации. Однако отец не ставил под сомнение право коммунистов на власть, на управление страной.
– Почему?
– Потому, что страна развивалась. Она шла вперёд семимильными шагами. Вашему поколению уже не понять настроя народа периода «великих строек коммунизма». Вечером включаешь радио или телевизор, и узнаёшь, что начал выпускать продукцию новый завод, строится очередная гидроэлектростанция, сдано в эксплуатацию рудное или нефтяное месторождение. Строилось много жилья, причём бесплатного. Вы не можете представить, какую невероятную, буквально космическую гордость за свою Родину мы испытывали, когда запускались первые спутники, а потом летали космонавты.
Акимыч замолчал. По его посветлевшему лицу было видно, что он мысленно перенёсся в то далёкое время. Широко открытыми глазами он смотрел куда-то поверх моей головы, сквозь стену, покрытую старыми фотографиями.
– Вы бы знали, что чувствовали граждане Великой страны, когда слышали в очередной раз: «Работают все радиостанции Советского Союза… Передаём сообщение ТАСС…».
Акимыч попытался сымитировать голос диктора, но у него плохо получилось. Это вернуло его в реальность. Он бросил на меня быстрый взгляд, однако убедившись, что на моём лице отсутствует усмешка, после непродолжительной паузы продолжил:
– Тогда СССР стремился быть первым во всём, начиная от производства многих видов промышленной продукции и заканчивая музыкальными конкурсами. В спорте вообще второе место воспринималось как неудача – нас приучали, что мы всегда и во всём должны быть только первыми. И на майках спортсменов писали не унизительное «Раша» латинскими буквами, а гордое имя «СССР» – пусть иностранцы учат наш алфавит! Присущее тому времени чувство социального оптимизма позволяло легче переносить бытовые неудобства и терпеть отдельные недостатки системы. Впрочем, жизнь народа постоянно улучшалась. Разве можно сравнивать уровень потребления в шестидесятых, семидесятых и восьмидесятых годах? Каждые десять лет страна преображалась до неузнаваемости. И все знали, что дальше жизнь будет ещё лучше. Поэтому даже такие люди, как мой отец, которого Советская власть сделала сиротой, признавали моральное право коммунистов на управление государством.
Выслушав этот рассказ, я только и сказал:
– История удивительная. Сейчас уже трудно в такое поверить. Вашего отца многие не поняли бы.
– Между тем, это факт.
…Мы вместе вышли из дома, молча дошли до калитки, и тут Акимыч воскликнул, показывая пальцем на мою правую ногу:
– Да у Вас сапог дырявый!
В той части сапога, что сверху прикрывала стопу, была ясно видна дырка, прожжённая, судя по всему, искрой от электросварки.
– Там была заплатка, но она отвалилась, – пояснил я.
– Надо обязательно заклеить, иначе, если начнётся дождь, сразу промокните. Давайте вернёмся в дом, я поставлю новую заплатку.
– Да я сам всё сделаю, если Вы дадите мне резиновый клей, а то я спрашивал у Клавдии, но она у себя не нашла.
Акимыч вдруг замешкался, его энтузиазм и желание мне помочь как-то сникли. Но потом он, явно решившись на что-то, попросил меня подождать и отправился за клеем к небольшому неприметному сарайчику в глубине двора. Он снял висячий замок и боком, стараясь не распахивать дверь перед моим взором, проскользнул внутрь. При этом он пару раз искоса бросил на меня настороженный взгляд.
Мысленно обзывая себя нахалом, но не в силах совладать с любопытством, я подошёл к сарайчику и осторожно, одним указательным пальцем, нажал на дверь. И увидел в образовавшуюся щель то, что меньше всего рассчитывал обнаружить на Острове – настоящую художественную мастерскую: все стены были завешены карандашными рисунками. Их было так много, что местами они налезали друг на друга. Не уместившиеся на стенах рисунки были небрежно разбросаны по табуреткам, целая стопа лежала на столярном верстаке – до того, как стать мастерской рисовальщика, сарайчик использовался для столярных надобностей. Несколько рисунков валялись прямо на полу, и жирные отпечатки сапог на этих листах являли собой зримую демонстрацию отношения автора к своим произведениям.
Акимыч заметно смутился, будто я застал его за каким-то предосудительным занятием. Он не хотел, чтобы я увидел то, что он скрывал от чужих глаз.
– Это Ваши рисунки?
Вопрос я задал тем же нейтральным тоном, к которому меня уже успел приучить Акимыч.
– Да… Иногда отвожу тут душу.
– Можно посмотреть?
Акимыч шарил на полках в поисках тюбика с клеем. По тому, как он хмурился и прятал глаза, стараясь не смотреть на
