Колесо Фортуны - Роджер Желязны

Мышь, казалось, не беспокоил тот факт, что я являлся алкоголиком со стажем. Она просто выступила вперед и уронила бумажки к моим ногам.

И так я сидел, трясясь всем телом, словно лист на регтаймовом ветру, глядя безумным взором на эти хрустящие, свеженькие, мятые бумажки. Пятерочки были чудо как хороши, и Мышь держала их столь деликатно, что не оставила на них следов. А потом просто бросила их к моим ногам, а я их поднял и понял, что пора прекратить дрожать.

— Можешь сделать еще что-нибудь? — спросил я Мышь.

Мышь сказала: «Разумеется».

— Как насчет кофейника горячего кофе и нескольких маковых рулетиков?

Мышь, казалось, охватили сомнения, но она кивнула и ушла с поднятым хвостом. Я принял горячий душ и побрился впервые за три дня.

После этого, поместив аккуратную стопочку банкнот перед машинкой, я начал писать. Больше всего это похоже на гром. Я начинаю так грохотать, потому что, стоит мне начать работать, как портативная «Корона» принимается вращаться, словно исполняет танец живота, производя адский шум.

Вскоре в дверь постучали. Молодой человек в красной униформе со сверкающими пуговицами и золотым шитьем предложил мне поднос с дымящимся кофейником и горкой горячих круассанов. Я протянул ему пятерку, но он отказался, заявив: «Это за счет заведения».

Затем он заговорщически подмигнул и извинился за отсутствие маковых рулетиков.

Я опрокинул в себя десять чашек кофе одну за другой и съел чудовищное количество круассанов. Затем обратно к «Короне», громовой натиск, могучий наплыв слов на бумаге, чудесное сотворение пьесы, пьесы, пьесы!..

Когда я проснулся на рассвете, моя голова покоилась на «Короне». Я заснул, работая. Последнее слово, которое я напечатал, было «пьфжадйцудет». Или что-то столь же вразумительное.

Я встал, еще раз принял обжигающий душ и вышел из ванной. В комнате вновь была Мышь с новой пачкой банкнот, чистых и хрустящих, только что испеченных, только на этот раз десяток.

— Где ты все это берешь? — спросил я Мышь, вытирая мокрые волосы сухим полотенцем.

Она сказала: «Ворую, конечно».

— Хорошо, — вздохнул я, — это твое дело, не мое. Я здесь не затем, чтобы исправлять твои нравы, а ты не затем, чтобы исправлять мои. Кроме того, пьеса — это вещь, и она отлично продвигается. Время немного расслабиться — слегка прошвырнуться по большому миру.

Я сложил новые бумажки, сунул их в карман и предоставил Мышь самой себе. Во-первых, я расплатился со стариной Дафбелли. Боже, видели бы, как он смеялся! Его огромный круглый живот трясся, словно подошедшее тесто в эпицентре сан-францисского землетрясения.

Дафбелли предложил мне занять свое место, но я сказал, что сегодня не расположен играть в кости. А сам отправился на бега.

По пути я заглянул в маленький бар под названием «Оперная аллея, дом 1», куда частенько наведывался. Там я встретил человека, отец которого был насмерть затоптан цирковым слоном. Этот джентльмен — я его так неопределенно называю, потому что он был джентльменом неопределенных занятий, — истово корпел над выпуском бюллетеня скачек.

— Морская Птица, — предположил, вернее, заявил расплывчатый субъект.

— Почему? — спросил я, опрокидывая пятый стаканчик виски.

— Потому что мне нравится звучание этого имени.

— Это не причина, — буркнул я.

Видите ли, я-то знал, что Морская Птица стала самым жалким животным в мире с тех пор, как два года назад упала, перепрыгивая барьер. Имена, разумеется, не имеют никакого отношения к победе, но разговор каким-то образом навел меня на мысли о Мыши, и я потрогал новенькие банкноты, которые прожигали дыру в моем кармане.

Будь я проклят, если не поставлю их в этом заезде на убогую неудачницу Морскую Птицу.

Почему?

Да потому что мне понравилось звучание этого имени.

Я был осторожен. Я поставил на нее полдоллара на кон, полтора на всё, четыре ставки на победу, четыре на место и четыре на шоу. И Морская Птица, эта ветреная коняга с соленого юга, пришла первой из девяти. Внезапно я стал обладателем кучи денег.

Теперь, если бы я захотел, я мог бы купить новый костюм, пару приличных ботинок, заказать горячий ужин в «Алгонкине». Я мог бы отправиться на Канары, или в Хобокен, или в Патагонию. Я мог бы махнуть в любой город мира и прожить там некоторое время, пока не выйдут деньги. Но зачем так испытывать судьбу?

Первое, что я сделал, это направился в «Оперную аллею, дом 1» и отдал половину выигрыша человеку, у которого отец был растоптан насмерть цирковым слоном, моему бесценному информатору. И должен вам сказать, при этом я чувствовал себя просто прекрасно.

Вручая этому парню стопку денег, я заглянул ему в глаза; и это окрылило меня на всю ночь. Я писал страницу за страницей, далеко углубившись во второй акт.

Пьеса выходила хорошая, возможно, даже великая. Каким-то образом я это понял. Но в ту ночь Мышь не вернулась. Я то и дело оглядывался через плечо, но, увы, Мыши не было.

Неважно, все равно во мне все пело.

Если Мышь не показывается, так тому и быть.

За одну-две страницы перед рассветом, почти полностью разделавшись со вторым актом, я зашел в тупик. Или, иначе говоря, моим персонажам осточертел их автор и они объявили забастовку. Я не имел понятия, куда двигаться дальше, поскольку они не собирались идти за мной. Если я не смог удержать своих героев на ногах в течение второго акта, то как же мне провести их по всему третьему?

Я подошёл к окну и стал смотреть на восходящее солнце. Прикурив сигарету, я затянулся, глубоко, до пальцев ног, немного поразмышлял о своей жизни. До сих пор, принимая во внимание все обстоятельства, мне весьма везло. Хотя критики или психиатры могут не согласиться, но я-то знал, что у меня в жизни была своя доля удачных дней.

Начну сначала: я всегда был игроком. Моя первая книга увидела свет благодаря пари, которое я заключил сам с собой. Я поклялся, что если не добьюсь определенной славы в течение двух месяцев, то брошу писать и приобрету полезную профессию, вроде оптика или сантехника.

И вот с тех пор я писал по одному короткому рассказу каждый день в течение двух месяцев, нон-стоп.

Каковы были мои шансы?

Слава за два месяца или бросить это дело.

Миллион к одному, верно?

Я посылал свою ежедневную продукцию одному и тому же редактору журнала. Не спрашивайте меня, почему. В то время это казалось разумным. Он был лучшим редактором лучшего литературного еженедельника на огромном американском журнальном рынке. И вот я написал ему письмо, только одно, где говорилось: «Посылаю Вам по одному короткому рассказу в день в надежде на то, что вы найдете их приемлемыми для вашего журнала».