Там, где престол сатаны. Том 2 - Александр Нежный

Нет, други мои и будущие читатели выстраданного повествования о. Викентия, воистину немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное. Кто распознал врага? Вовсе не случайно изобразил наш автор две маслины в образе отягощенной горбом старухи и бедного юноши, потрясенного тем, чему свидетелем он стал на Васильевском спуске. И третью маслину присовокупил к первым двум проницательный инок, что, с одной стороны, не соответствует пророческому видению патмосского изгнанника, но, с другой, сообщает некую дополнительную устойчивость нашей жизни в преддверии черной тучи надвигающейся на христианский мир грозы. Ибо в ком же еще нам дано обрести защиту, укрытие и прибежище, как не в тех, кто денно и нощно предстоит с молитвой за нас, грешных, перед Господом нашим, Иисусом Христом, аминь.

Было утро, восьмой час. «Что день грядущий нам готовит?!» – услышал он сначала дребезжащий папин тенорок, означавший, что обладатель его накануне был трезв, спал хорошо и пробудился в отменном расположении духа. Затем, подвизгивая, загремела кофемолка. Сергей Павлович широко открыл балконную дверь и полной грудью вдохнул влажный после мимолетного утреннего дождика воздух. Сизыми клочками еще висел над оврагом туман, но на небесах, во всю их ширь, уже разливался свет поднявшегося солнца. Поклонники здорового образа жизни бегали по оврагу, кто в гордом одиночестве марафонца, кто в содружестве с верным псом, трусящим, как и положено, по левую руку от хозяина, но посматривающим по сторонам и втайне мечтающим послать куда подальше свою выучку и пуститься за вильнувшей хвостом белой с черными пятнами сучкой-далматинкой. Сергею Павловичу самому захотелось немедля натянуть майку, спортивные брюки, надеть кроссовки и пробежаться по оврагу, в его, должно быть, еще сыром и знобяще-холодном воздухе. Чем хороша здоровая усталость атлета? Вышибает из головы всякую дурь. Слежка? Топтуны? Наемные убийцы? Да пошли они все… Доберман-пинчеры Николая-Иуды, которого, в свой черед, натаскивал Максим Михайлович, а у того в учителях сатана собственной персоной. Отче наш, иже еси на небесех… Ночные телефонные звонки, которых сегодня – пока он читал – было три, и всякий раз в трубке слышно было чье-то громкое дыхание, вслед за ним следовал короткий глумливый смешок и один и тот же вопрос, трижды произнесенный разными, однако, голосами: «Ты еще жив?». Он не успевал отозваться хлестким матерным словом. Раздавался щелчок, и звучали частые отбойные гудки. Был и четвертый звонок, но тут Сергей Павлович успел упредить иудина выкормыша отборной бранью, услышав в ответ пьяненький всхлип Людмилы Донатовны:

– Сережинька… За что?!

– Прости, – сказал он и бросил трубку.

«Надобно сообщить всем сродникам, – снова открыл Сергей Павлович рукопись о. Викентия, – каковых, кстати, у меня, по-моему, не имеется, ибо во всем свете я один аки перст, и потому всякий день, отверзая очи, благодарю Бога моего за дарованную мне свободу. За себя не боюсь, перед кровными моими за их отсутствием долга у меня нет. Никто моей смерти, если таковая последует от какого-либо злого дела, лихого человека или бесчинного замысла, печалиться не будет, а в жизни будущего века – аминь! – более всего чаю я свидания с родной матушкой, навсегда мною возлюбленной и постоянно имеющей и скорбное, и радостное пребывание в моем сердце. Что и кому сообщить? Собинным моим друзьям, добрым приятелям и просто знакомцам, коих у меня нет числа и с коими – грешен – случалось мне предаваться возлияниям, подчас для монаха чрезмерным, что несколько времени назад в Москве побывал антихрист, именно он, собственной персоной, отчего-то почти никем не распознанный».

Совершенно расхотелось ему бегать. Он потянулся за папиросой, но, так и не вытащив ее из пачки, опрометью бросился на кухню, к телефону.

– Кофей подан, сын мой, – встретил его папа, весь в обновках: халат на нем был новый, благородно-зеленого цвета, с пояском, и тапочки с кожаным коричневым верхом. – И сыр, – княжеским жестом указал он на стол, – и масло, и кетчуп, и, – покрутил Павел Петрович непочатым батоном твердокопченой колбасы, – сей плод из охраняемых волкодавами садов дефицита! Жизнь еще балует старика, а он – возлюбленное свое чадо.

– Откуда? – спросил возлюбленный сын, накручивая номер библиотеки журнально-издательского отдела. Ну же! Ты же и спишь там и не можешь не слышать! Вставай, тебе молиться пора! Ну же!

– А что это, мой бесценный, ты свет палил всю ночь? – Спрашивая, папа создавал себе невиданный до сего времени в этом доме бутерброд: на хлеб с маслом укладывал два куска сыра, поверх тщательно пристраивал четыре кружочка колбасы и поливал свое творение кетчупом – так, чтобы его темно-красная змейка образовала нечто похожее на знак американского доллара. – Дивно! И рот радуется, и душа ликует… – Он откусил, хлебнул кофе и прикрыл глаза, тем самым давая знать, что прибыл на седьмое небо. – Откуда? Газетка, mein Sohn. Чтобы я, как Цурюпа, не грохнулся в голодный обморок…

– Да не было никакого голодного обморока, – с внезапным раздражением сказал Сергей Павлович, все еще пытаясь дозвониться до о. Викентия. – Проводимость была у него нарушена…

– Что-что? – папа открыл глаза.

– Ну сигнал на сокращение до сердца не доходил, оно останавливалось, и он терял сознание.

– Уничтожил остатки моей веры. Но не аппетит. Да ты ешь, Сережка, ешь… милый ты мой… – с неслыханной прежде лаской сказал папа и, страшно смутившись, принялся сооружать себе второй бутерброд. – Тощий ты, как волк весной. Гляди, Аня разлюбит. И глаза красные. Всю ночь читал?

Сергей Павлович кивнул, все еще держа возле уха трубку и с нарастающим тревожным чувством слыша в ней одни только длинные гудки.

– Тебя, конечно, не коснется, но меня, да и не меня одного, эта страсть к чтению сгубила. Был человек читатель, а вдруг возомнил, что он писатель. И все! Ставь на судьбе крест и пиши заметки в паршивую газетку.

Сергей Павлович положил трубку и глотнул кофе.

– А что читал?

– Я, пап, читал сочинение отца Викентия…

– Который самый ученый и пьет как лошадь?

– Да будет тебе… К тому же здесь, по-моему, трезвенников нет, – беспощадно заметил Сергей Павлович и тут же пожалел о своих словах.

Павел Петрович молча положил бутерброд и встал у окна, спиной к сыну.

– Да ладно, пап… Это я о себе. А написал он о появившемся в Москве антихристе и как его тут встречают-привечают.

– Про антихриста? – Павел Петрович снова сел за стол. – Интере-е-сно… Погоди, погоди. Викентий, ты сказал?

– Ну, да, отец Викентий.

– Викентий… И как это я… Ты ему звонишь?

– Ему.

– И как это у меня из головы… Ты ему не звони больше, Сережка. У нас сообщение было, сегодня, наверно, опубликуют. Его вчера утром…

– Папа! – отчаянно вскрикнул Сергей Павлович, уже зная, что скажет ему сейчас Павел Петрович.

Печально кивнул Боголюбов-отец.

– Нашли мертвым в библиотеке. Ножом в сердце.

– Не простили, – уронив голову на руки, простонал Сергей Павлович.

Но смог бы он объяснить смысл вырвавшихся у него слов? Кого он обвинял? Кто не простил? В ком бедный отец Викентий разжег к себе смертельную ненависть? Кому встал поперек пути? Чья рука и по чьему наущению всадила нож ему в тощую грудь? Кто произнес приговор? Возможных ответов на все эти вопросы было много, но все они так или иначе сводились к одному: антихрист. Однако речь тут следовало вести не только и не столько о Максиме Михайловиче, г-не Генералове и его высокопреосвященстве, навещал ли он на самом деле Москву или от начала до конца был придуман иноком в его келье, сколько о царствующем в нашей жизни антихристовом духе, не терпящем ни малейших обличений и порождающем злодейства.

– Сережка, – коснулся Павел Петрович плеча сына. Голос его дрожал. – Ты ведь в архив опять собрался?

– В архив? – Сергей Павлович медленно поднял голову, словно пробуждаясь от тяжелого сна. – Да, пап… Мне сегодня новые дела обещали.

– Умоляю! – воскликнул папа. – Никогда ни о чем тебя не просил… Я знаю, я никудышный отец тебе всю жизнь был, сам жил, а тебя в интернат запихнул, но я старик, Сережка, и я хочу умереть у тебя на руках! – Он заплакал, по-детски шмыгая носом. – И слежка за тобой… А ночью звонили, я слышал. Они?

– Ты разве Людмилу не знаешь? – обнял отца Сергей Павлович. – Она как выпьет, так к телефону. Болезнь у нее – телефонит.

– Людка? – с проблеском надежды спросил папа, поднимая к сыну мокрое, залитое слезами лицо. – Но все равно, – зашептал он, уткнувшись в плечо Сергея Павловича, – я тебе всегда говорил… На все способны… они… Викентия убили, а он всего только какое-то сочинение про какого-то антихриста написал… И тебя… убьют, – едва вымолвил Павел Петрович страшное слово. – Докопаешься да Завещания, и они…