Наулака: История о Западе и Востоке - Редьярд Киплинг

— Почему же вы думаете, что я не знаю? — пылко воскликнула Кейт. — Разве я не знаю, что такое боль? Разве я живу не для того, чтобы было меньше горя?

— Пока нет, — ответила королева спокойно. — Тебе ещё неведомы ни радость, ни боль. Мисс Кейт, ты очень умная девушка, а я всего лишь бедная женщина, которая ни разу не выходила за стены дворца. Но я умнее тебя, потому что я знаю то, чего ты не знаешь, хотя ты и возвратила мне сына и вернула язык мужу этой женщины. Как отплачу я тебе за все, что ты сделала?

— Пусть услышит всю правду, — сказала женщина пустыни шёпотом. — Нас здесь трое, сахиба: увядший лист, цветущее дерево и нераскрывшийся бутон.

Королева взяла девушку за руки и тихонько притянула её к себе, пока голова Кейт не упала ей на колени. Утомлённая пережитыми за день волнениями, невыразимо устав духом и телом, Кейт не чувствовала охоты подниматься.

— Послушай, сестра моя, — начала королева с бесконечной нежностью. — Забудь о том, что ты белая, а я чёрная, и помни лишь о том, что мы три сестры. Тайна мира сокрыта от любого, кто не вынашивал и не рожал ребёнка. Сестричка моя, разве может постичь жизнь тот, в ком никогда не зарождалась жизнь? Знаешь ли ты, как младенец тянет материнскую грудь? Нет, не надо краснеть. Ты не знаешь этого. Сегодня ты потеряла свою больницу. Разве не так? И женщины одна за другой покидали тебя. И что же ты сказала им?

Женщина пустыни ответила за Кейт:

— Она сказала: «Вернитесь, и я вас вылечу.»

— А какой клятвой она подтвердила свои слова?

— Она ничем не клялась, — сказала вдова, — она просто звала их вернуться.

— В твоих руках не было ребёнка. В твоих глазах не было материнской любви. Они говорили тебе, что твои лекарства были заколдованы, а их дети родятся уродами? А что же такое ведомо тебе о том, что даёт начало жизни и откуда приходит смерть, чтобы ты переучивала их? Я знаю, в тех книгах, которые ты прочла в своей школе, написано, что такого не бывает. Но мы, женщины, не читаем книг. И не из них мы постигаем премудрость жизни. Ты отдала свою жизнь служению женщинам. Сестричка моя, когда же ты и сама станешь женщиной?

Голос королевы умолк. Кейт лежала, не шевелясь.

— Да! — сказала женщина пустыни. — Королева говорит правду. Боги и твоя собственная мудрость до сих пор помогали тебе, как успела заметить я, не отстававшая от тебя ни на шаг. И боги предупредили тебя, чтобы ты больше не рассчитывала на их помощь. Что же остаётся? Разве эта работа для таких, как ты? Разве королева не права? Сидя здесь, взаперти и в одиночестве, она поняла то, что поняла и я, каждый день проводя с тобой у постели больных. Сестричка моя, разве это не так?

Кейт медленно подняла голову, лежавшую у королевы на коленях, и встала.

— Возьми мальчика, нам надо идти, — проговорила она хриплым голосом.

Милосердная темнота скрывала её лицо от чужих глаз.

— Нет, — сказала королева, — о нем позаботится эта женщина. А ты возвращайся домой одна.

И Кейт ушла.

XX

«Плохи мои дела, — думал Тарвин, — хуже некуда; но есть подозрение, что Джуггуту Сингху ещё хуже приходится. Да! Но не стоит сожалеть о Джуггуте. Мой толстый друг, не надо было тебе в тот раз возвращаться за городские стены!»

Он встал и посмотрел на залитую солнцем дорогу, гадая, кто из праздно шатающихся прохожих мог быть эмиссаром Ситабхаи. На обочине дороги, ведущей к городу, рядом со своим верблюдом лежал спящий туземец. Тарвин с видом ни о чем не подозревающего человека спустился с веранды и, как только вышел на открытое место, заметил, что спящий передвинулся к другому боку верблюда. Он прошёл вперёд ещё несколько шагов. Солнечный луч, скользнув по спине верблюда, упал на какой-то предмет, заблестевший, точно серебро. Тарвин подошёл прямо к блестевшей вещи, держа в руке пистолет. Человек спал крепким невинным сном. Из-под складок его одежды выглядывало дуло новенького, отлично вычищенного ружья. «Похоже, Ситабхаи собирает собственную милицию и экипирует её оружием из своего арсенала. У Джуггута тоже было новое ружьё — думал Тарвин, стоя у ног спящего. — Но этот человек обращается с ружьями получше, чем Джуггут».

— Эй, — он наклонился к лежащему и тронул его стволом своего револьвера. — Боюсь, я должен побеспокоить вас и попросить у вас ваше ружьё. И скажите вашей госпоже — пусть бросит это дело. Ладно? У неё все равно ничего не выйдет.

Человек не понял, о чем говорил ему Тарвин, но немое красноречие пистолета говорило само за себя. Он мрачно отдал Тарвину ружьё и уехал, злобно стегая верблюда кнутом.

«Так… Интересно, сколько ещё человек из её армии мне придётся разоружить? — подумал Тарвин, возвращаясь в номер с конфискованным ружьём на плече. — Хотелось бы знать… Нет, я не верю, что она посмеет сделать что-нибудь с Кейт! Она достаточно хорошо узнала меня и не сомневается, что я завтра же взорву её старый дворец вместе с нею. И если она хоть в половину такая, какой хочет казаться, то для начала ей надо свести счёты со мной, прежде чем она предпримет что-то ещё».

Но ему так и не удалось внушить самому себе уверенность в этом. Ситабхаи уже показала ему, на что способна, и не исключено, что я Кейт успела испытать на себе её коварство. Отправиться к Кейт сейчас невозможно: риск очень велик. Поехать туда означало в лучшем случае быть изувеченным. И тем не менее он решил, что поедет. Он быстро направился к своему гнедому Фибби, которого всего три минуты назад оставил привязанным на заднем дворе гостиницы, где Фибби в ожидании хозяина гонял хвостом мух. А сейчас Фибби лежал на боку и жалобно ржал: у него были перерезаны подколенные сухожилия, он умирал.

Тарвин слышал, как конюх старательно чистит мундштук за углом гостиницы; он позвал его, и тот, бросившись наземь рядом с лошадью, завыл от горя.

— Это сделал враг, враг! — кричал он, — Мой чудный гнедой конь, который никогда никому не сделал ничего плохого, разве что брыкался, потому что его слишком хорошо кормили. Где я теперь найду себе другое место, если по моей вине лошади будут так погибать?

— Хотел бы я знать!.. Хотел бы я знать!.. — бормотал Тарвин озадаченно, и в его голосе слышались нотки отчаяния. — Если бы я знал доподлинно, то пуля прострелила бы одну черненькую головку. Фибби, старина, я прощаю тебе все грехи. Ты был отличным парнем — и вот что получил за хорошую службу.

Голубой дымок на мгновение поднялся над Фибби, голова его тяжело упала на землю, и мучения на этом закончились. Конюх, встав с земли, оглашал округу скорбными криками, пока Тарвин не вышвырнул его за ограду и не велел убираться. Удивительно, но вопли тут же прекратились, и, когда этот туземец вернулся в свою комнату, чтобы забрать пожитки, он уже улыбался, доставая несколько серебряных монет из тайника под кроватью.