Возвращение из Индии - Авраам Иегошуа

Но захочет ли она сдать мне квартиру после того, что я сказал? Если она вспомнит об этом сейчас, это, не исключено, должно привести ее в смущение. И я сомневался, что она расскажет об этом Лазару, который, несомненно, в эту минуту ждет ее, лежа в постели. Мне трудно было представить, что после объяснения, почему она вернулась так поздно, и описания всех тех медицинских процедур, которым мне пришлось подвергнуть ее мать, она вдруг добавит с обычной своей таинственной улыбкой: «Ты не поверишь, но я уже нашла арендатора для маминой квартиры». Даже если у них не существовало секретов друг от друга, и если на самом деле в моих последних словах, довольно двусмысленных, не было ничего, что могло бы насторожить Лазара, было совершенно невозможно предположить, что Лазар, весь во власти прерванного сна, что-то заподозрит. Разумеется, нет. Он просто сядет на смятой постели, как он (я видел это во время первой ночи в Нью-Дели, когда оказался в одной комнате с ними) делал это, проснувшись, и воскликнет: «Да? На самом деле? Он хочет снять эту квартиру? Как это случилось? Она ему действительно нравится?» — но на самом деле утверждаясь во мнении, что все мои желания сводятся исключительно к укреплению моих связей с ним, что, в свою очередь, связано с надеждой повлиять на Хишина, чтобы тот изменил свое решение. Думаю, Лазар полагал, будто я и вправду считаю его всемогущим в больничных делах, тогда как я знал, что даже если он и мог сделать что-либо, он никогда не стал бы вмешиваться в профессиональные назначения для того хотя бы, чтобы сохранить свое влияние для более важных дел. Затем она распустит свой узел волос, высвободив длинные локоны, снимет очки, положив их рядом со столиком и просунет голову в вырез ночной рубашки с разбросанными по ней бледно-желтыми цветами. Она будет сидеть так, втирая крем в свои длинные голые ноги, пресекая самым решительным образом все попытки мужа заглянуть в ее сердце и продолжая одновременно массировать обнаженные ступни, и все неспроста, ибо она уже почувствовала, что я имел в виду ее, и только ее, и в самой глубине охватившего и захлестывавшего ее изумления таилась небольшая доля жалости ко мне, жалости, показывавшей, что она понимала: что-то сломалось, что-то нарушило мое внутреннее равновесие, тот баланс, что был мне присущ, и случилось это в то время, что мы вместе с нею путешествовали по Индии. А потому она сочтет за лучшее попридержать язык и ничего не рассказывать мужу из того, что произошло между нами, и не мешать ему лежать, вытянувшись на простынях, наблюдая, как становятся всё уже, превращаясь в точки, налитые сном зрачки, чутким ухом прислушиваясь к звукам, доносящимся из комнаты Эйнат, которая все еще не могла победить до конца последствия своего гепатита, и которая сейчас, проснувшись, пошла на кухню. Затем она скользнет под одеяло к мужу, пощекочет его тихонько и скажет: «Погоди… подожди… не засыпай еще чуть-чуть. Обними меня, согрей меня немного…» — и положит обе свои озябшие ноги на его согревшиеся во сне бедра.

Да, так… И все же я был рад первым недвусмысленным признакам эмоций, которые мне удалось вызвать в этой женщине. Да, я знал — это все безнадежно, это абсурд; и даже если и имелся какой-то шанс, возможность, это не вело никуда — я отказывался разрушить мою любовь собственноручно, и в то же время я ничего так не хотел, как эту женщину, которая возникла на моем жизненном пути после долгих лет эмоционального одиночества и отсутствия любви; равным образом не хотел я, чтобы ее разрушила она сама, с тем изяществом, с которым она сминала свои тонкие длинные сигареты, которые Лазар с неприкрытой злостью запрещал ей курить. А потому я сказал самому себе: «Ты должен арендовать эту квартиру, чего бы это ни стоило…» И поскольку я был не в силах заставить себя лечь в постель после целого дня безделья, а взгляд в окошко недвусмысленно свидетельствовал, что буря улеглась, я не мог придумать ничего лучшего, как натянуть свою кожаную куртку и, напялив шлем, отправиться неспешно опять на ту же улицу и к тому же дому, где я уже видел себя квартиросъемщиком. В темноте я пытался составить представление о соседях, разглядеть близлежащие магазины и понять, найду ли я возможность парковать мою «хонду» под одним из козырьков зданий или, на худой конец, рядом с колонной дома. Всем, что я сумел разглядеть, я остался доволен, включая близость к морю, расстояние до которого я прошел за несколько минут, шагая вниз по направлению к пляжу, где долго стоял, глядя на волны, с силой накатывавшие на берег, хотя даже малейшие признаки недавнего шторма уже исчезли без следа.

Начинался период неопределенности. В управлении по кадрам больницы я числился как соискатель определенной должности, но на самом деле я как бы повис в воздухе, ожидая, пока профессор Левин оправится от своего недомогания, которое у меня вдруг стало вызывать некоторые подозрения. Секретарша отделения и некоторые сестры отделывались от меня туманными объяснениями по телефону, и так это продолжалось до тех пор, пока я не отправился в больничный кафетерий, уверенный, что наверняка наткнусь на кого-нибудь из терапевтов отделения, способных пролить свет на эту загадочную ситуацию. А для начала я решил пробраться в операционную палату и забрать оттуда свой халат с вышитой на нем моей фамилией — это следовало сделать раньше, чем халат исчезнет, как исчезали многие личные вещи — и не только в нашей больнице. Но в последнюю минуту я отказался от этой идеи, поскольку не желал налететь на Хишина или кого-нибудь из врачей, которые стали бы задавать вопросы, касающиеся моего, мне самому неведомого будущего. А потому я побрел в кафетерий безо всякого халата, в черной кожаной куртке и со старым треснутым шлемом под мышкой.

Войдя в кафетерий, я тут же увидел Хишина, сидевшего перед тарелками с остатками обеда в окружении врачей и медсестер своего отделения, которые курили и спорили, размахивая руками. Стараясь не привлекать к себе внимания, я взял поднос и отправился в противоположный угол, высматривая кого-либо из знакомых, работающих в терапевтическом отделении. Но что-то их не было видно. И я присел за маленький столик, весь уставленный грязными тарелками с остатками чьей-то пищи, и впервые ощутил, насколько отвратителен этот запах, заполнявший все пространство больничного кафетерия, который всегда представлялся мне приятным убежищем во время коротких перерывов в работе, и который теперь, после нескольких дней, проведенных дома, предстал предо мною безобразной и шумной дырой. Я оставил то, что было на тарелке, почти нетронутым и потихоньку принялся за розовый пудинг, который всегда любил. Внезапно на мое плечо легла чья-то рука, и по той легкости, с которой она меня коснулась, я понял, что она принадлежит Хишину. Он стоял возле меня со всей его бригадой; даже старый анестезиолог доктор Накаш был здесь. Все были в зеленой униформе оперирующих хирургов. Выглядели они очень довольными, как если бы только что закончили сложную операцию.

— Что это с вами? Вы что, объявили нам бойкот? — вежливо спросил Хишин, наклоняясь ко мне и глядя на меня сочувственным взором. И прежде чем я придумал ответ, печально покачал головой: — Не злитесь ни на кого из-за меня. Они ни в чем не виноваты.

И тут я понял, что совершил ошибку, игнорируя их, и тем, что демонстративно уселся один.

— А вы, — принимая его тон, спросил я, — вы тоже не виноваты? — В моем голосе было неподдельное возмущение пополам с благородным негодованием. Впрочем, я тут же добавил: — А кроме того, вы абсолютно неправы. Я ведь ни на что не жалуюсь. Путешествие по Индии оказалось просто фантастическим. Почему же я должен на вас злиться? Я ведь знаю, что в душе вы хотели сделать для меня все самое лучшее. — Говоря все это, я глядел ему прямо в глаза.

Он был поражен. Несмотря на серьезность и искренность моего тона, он был уверен, что в моих словах содержится тонко скрытый сарказм, на который он не мог найти правильного ответа. Он оглянулся на своих подчиненных, пытаясь понять, как они отреагировали на мои слова, но все смотрели в разные стороны, предоставив его самому себе. Тогда он решил сделать вид, что все в порядке, снова положил свои ладони мне на плечи, несколько раз кивнул и отправился восвояси, уводя свою команду с собой — всех, кроме анестезиолога, который явно хотел со мной поговорить.

Доктор Накаш был человеком в возрасте, лет шестидесяти пяти, тощим и костлявым, чьи белые волосы, окружавшие его плешивую макушку удивительным образом оттеняли темноту кожи на лице. В Индии я не раз встречал людей, напоминавших мне о Накаше, что вызывало ощущение какой-то нашей с ним близости. Хишин уважал его и предпочитал работать в операционной именно с ним, пусть даже тот не был самым опытным из анестезиологов. «Накаш не всегда понимает, что происходит во время операции, — любил говорить он за его спиной. — Но он весь внимание даже после десяти часов работы в операционной. Это для анестезиолога самое главное. Потому что пациент вручает себя вовсе не рукам хирурга, а искусству анестезиолога».