Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прочтя Вашу чудесную, бесконечно лестную для меня, но, увы, столь мало мною заслуженную статью «Тютчев в музыке», я увидел и оценил в ней как раз то, что так редко встречается в подобных статьях. Это именно любовь, то есть опять-таки то же самое касание до Вашей души того предмета, о котором Вы пишете… Вы жалуетесь на себя — «я не музыкант», «я не специалист по Тютчеву»… Да разве все музыканты, что о музыке пишут, да и самую музыку пишут?! А разве смеет кто-нибудь назваться «специалистом» по тому предмету, который не коснулся души его?.. Именно любовь одна и делает «специалиста», но, конечно, не любовь амурная, слепая и не страстишка самолюбивая, а настоящая любовь, ибо она зряча, она терпелива, прилежна, верна и глубока…
Правда, иногда и ненависть дает права, но только как оборотная сторона любви, той же зрячей любви. Но ведь в том-то и дело, что у огромного большинства пишущих нет ни того, ни другого, а только подчас благосклонное любопытство, дряненькое недолюбливание, фальшивое преклонение перед кумирами и вместо ненависти — зависть… И потому общая картина мнений, воззрений никогда не бывает определенной, ясной и цельной.
У Вас же общая картина мнений или, вернее, суждений представляется мне очень цельной, и потому хотя мне и неловко было читать слишком большие и незаслуженные похвалы себе, но я, признаюсь, искренне им порадовался, т. к. поверил Вам. Но поверил не тому, будто я и в самом деле Тютчев в музыке. Но поверил состоявшемуся касанию между нами тремя.
Очень многое в Вашей статье было мне интересно и в смысле сведений. Очень, очень прошу Вас, дорогой Сергей Николаевич, простить мне мое промедление с ответом и поверить, что произошло оно только от невозможности для меня отнестись к подобному ответу более внешне или равнодушно.
Очень, очень прошу еще, в знак того, что Вы на меня не сердитесь, прислать мне ровно два слова.
От всей души благодарю Вас и низко кланяюсь за такой привет Ваш! Много дал он мне утешения, но, увы, еще более всколыхнул постоянную тоску по родине. Впрочем, верю и надеюсь, что хоть когда-нибудь позовут меня опять играть в Москве. Крепко обнимаю Вас.
Сердечно любящий Вас Н. Метнер.
Дорогой Сергей Николаевич, шлю Вам мой горячий и благодарный привет. Любящая Вас А. Метнер[294].
Волошин Максимилиан Александрович
Дорогой Сережа, все лето прошло под знаком несчастья, которое стряслось над тобой[295]. Оно не было единичным. Из поэтов кроме тебя пострадали Черубина[296] (Ташкент) и Дикс[297] (Соловки). Кроме них еще много… <…> Я не пишу стихов. Но пишу много акварелей. (Одновременно посылаю тебе бандеролью несколько напоминаний о Киммерии и веточку полыни — для запаха.) Летом неоднократно читал самым различным людям твою «Старую Москву» с тем же всегда успехом.
Крепко обнимаю тебя и Ирину. Максъ[298].
* * *
Дорогой Сережа,
Спасибо тебе за письмо. Оно шло очень быстро — неделю (7–17 дек.). Для расстояния из Томска совсем немного. Но в письме ты говоришь только о Коктебеле и нашем землетрясении и ни слова не говоришь о себе. Я совершенно не вижу и не знаю, как ты живешь. Не вижу твоей обстановки. Не знаю всего того, что Томску предшествовало. О внешней стороне я знал о тебе от Винавера. Недавно, уезжая за границу, он мне писал, что твое дело незавершенно и что о тебе продолжают хлопотать — он и Екатерина Павловна (Пешкова)[299] <…> В этом письме посылаю тебе мои последние стихи «Четверть века»[300], начало которых ты, кажется, знаешь, и 2 миниатюрных акварели для того, чтобы не описывать Коктебель в письмах и постоянно напоминать тебе о нем. Спасибо за тексты канонов. Минею достану непременно. Все это время у меня в душе повторяются слова 59 псалма: «Ты потряс землю, разбил ее: исцели повреждение ея, ибо она колеблется»[301]. Это страшно точно соответствует действительности. В крымских газетах почти не пишут о землетрясеньи, вероятно, для того, чтобы не волновать публику и не отпугивать курортников, которые, очевидно, сильно напуганы. <…> «Горы прыгали, как овны, а холмы, как агнцы», — описывает Библия. И напрасно ты думаешь, Сережа, что средняя Россия не трясется. Русская летопись постоянно отмечает трясенья. А вот русс<кий> геодезист Вагнер[302] установил, что в средней России почва колеблется по крайней мере раз в неделю заметным образом. <…> Еще высылаю тебе одновременно серию книжек стихов, изданных «Узлом»[303], и мои «Иверни»[304] (10 книжек). У меня случайно есть «дубликат». Ты их, конечно, знаешь. Но, вероятно, тебе приятно будет их иметь под рукой. <…> Крепко целую Ирину и обнимаю тебя. Максъ.
Маруся шлет любовь и привет вам обоим[305].
* * *
Х. В.!
Милый Сережа, твое письмо пришло сегодня — последний день апреля. <…> Другое стихотворение — это «Владимирская Богоматерь», которую я мечтал написать еще с 1924 года, когда впервые увидел Ея подлинный Лик. Это открытие Ея первичного Византийского Лика XI века я считаю величайшим событием Европейского Искусства, не считаясь (! С. Д.) [помета Дурылина] высоким символом для России, и у меня было чувство поэтического долга ответить на него стихами. Удалось ли — судить не мне.
Буду с величайшим напряжением ждать твоей оценки и критики. За все замечания о Епифании[306] громадное тебе спасибо: я их принимаю все, и все исправлю немедленно. Ведь все это я писал по слуху (вне знания грамматики), и ошибки неизбежны, и спросить некого (это об ударениях).
Работаю исподволь над «Серафимом»[307]. Вот очень важный для меня вопрос. Ставит ли Православие разницу между понятиями Сатаны и Дьявола. Нельзя ли их рассматривать как 2 ипостаси зла, как Аримана[308] и Люцифера[309], употребляя термины Байрона[310] и Штейнера[311]? Мне кажется, что это было бы правильно и законно. Но в католичестве этого нет. Хотя бы казалось… Поговорю летом с Сережей Соловьевым
