Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях - Инесса Яжборовская

Сталинградская победа, действия союзников в Северной Африке, начавшееся продвижение Красной Армии на запад создавали новую военно-политическую обстановку в мире. В Польше росло национально-освободительное движение, укоренялись идеи единства в борьбе против гитлеровского фашизма, начались переговоры между двумя течениями движения Сопротивления. Оккупационные власти усилили террор для обеспечения «спокойствия» в тылу, провели аресты вдохновителей и участников переговоров. Фюрера беспокоили укрепление антигитлеровской коалиции, угроза открытия новых фронтов, взаимодействие советского и польского народов и их правительств.

В апреле 1943 г. германский министр пропаганды и просвещения Й. Геббельс отметил в дневнике, что после Сталинграда Германия должна на востоке не только вести войну, но и заниматься политикой. К тому времени он обратил внимание на редкостный подарок судьбы, гарантировавший небывалую эффективность пропагандистской акции многопланового использования, — страшное многотысячное захоронение польских пленных в Катынском лесу под Смоленском. Информация о нем позволяла нанести болезненный удар не только по настроениям польского населения в пользу антифашистской коалиции, но и по ее слабому звену — отношениям между советским и польским правительствами. Имея в руках неоспоримые улики злодеяния НКВД, раскрыв перед мировым общественным мнением тщательно маскируемое преступление в отношении военнопленных, рейхсминистр не без основания надеялся, что если и не удастся путем острого советско-польского столкновения расколоть антигитлеровскую коалицию, то, по крайней мере, можно будет рассчитывать на возникновение серьезных трений между ее основными членами — СССР, США и Великобританией. «Катынская карта» явно была козырной, и Геббельс решил не распыляться на несколько захоронений жертв сталинского террора, но сосредоточился на одном объекте{1}. Он имел немалые основания полагать, что катынский расстрел может навсегда поссорить поляков с русскими, а такую перспективу приветствовал с огромной радостью. Это можно было прогнозировать с установлением масштабности экзекуции: с 29 марта проводилось предварительное раскрытие могил, за вознаграждение собирались показания местного населения о курсировании автотранспорта, о свидетелях, слышавших выстрелы, об очевидцах.

13 апреля германское радио сообщило, что в Катынском лесу обнаружены останки 10 тыс. расстрелянных польских офицеров. Эксгумационная бригада называла и большую цифру — 12 тыс., усиливая давление на общественное мнение. Нацисты ухватились за великолепный шанс организовать сенсационную шумную кампанию с использованием кино, радио и печати, с доставкой на место многочисленных групп свидетелей из Польши, военнопленных из лагерей — польских, английских, французских, американских. Первая польская группа была доставлена еще до объявления по радио, сделанного по личному указанию Гитлера.

В Катынский лес возили жителей Смоленска, журналистов из «нейтральных» стран, рабочих с предприятий Западной Польши. Там побывал бывший польский премьер-министр Л. Козловский.

17 апреля Геббельс записал в своем дневнике: «Катынское дело становится колоссальной политической бомбой, которая в определенных условиях вызовет не одну „взрывную“ волну. И мы используем его по всем правилам искусства. Те 10—12 тысяч польских офицеров, которые уже раз заплатили своей жизнью за истинный, может быть, грех — ибо они были поджигателями войны (Геббельс вновь эксплуатировал свою же провокацию 1 сентября 1939 г. — нападение на радиостанцию в Гливицах, использованное как повод развернуть военные действия против Польши. — Авт. ), еще послужат нам для того, чтобы открыть народам Европы глаза на большевизм».

Спускающаяся в направлении русла Днепра поляна, на которой были выложены тысячи трупов в мундирах офицеров польской армии, производила ужасающее впечатление. Отснятые весной и летом фотокадры и сейчас потрясают воображение, не позволяют никому остаться равнодушным. Но мир настолько успел привыкнуть к сообщениям о терроре, зверствах и расправах гитлеровцев, что не сразу поверил сообщению Геббельса о катынском злодеянии как преступлении НКВД. Иностранные корреспонденты в Берлине отказывались давать сообщения в свои газеты до появления публикаций в немецкой прессе. Именно поэтому нацистам было необходимо абсолютное доказательство вины НКВД в содеянном. Они могли позволить себе выдвинуть лозунг «Нам нужна правда!» и добиваться полной гласности, будучи заинтересованными в том, чтобы идентификация была проведена. Материалы ее — списки опознанных — стали систематически печататься в пропагандистских целях в выходивших под немецким контролем изданиях.

Когда представители польской интеллигенции, подполья, организаций опеки, весьма недоверчиво воспринявшие немецкие пояснения как пропаганду, заприметили гильзы и пули германского производства, это не на шутку встревожило рейхсминистра, опасавшегося, что этот факт может поставить под сомнение всю антисоветскую акцию. Между тем находка объяснялась просто: коменданты из НКВД использовали импортное оружие и боеприпасы. Берлинское радио немедленно напомнило о поставках боеприпасов в СССР, Польшу и Прибалтику 1935—1936 гг. Между тем даже Муссолини не спешил запачкать легковерием репутацию Италии: Министерство народной культуры советовало журналистам не затрагивать катынскую тему и не откликаться на новые разоблачения.

Стремясь убедить мир в своей объективности и всемерно распространять утверждение, что «для поляков победа союзников является совершенно бесполезным делом» и «их существование в таком случае бесспорно ставится под сомнение»{2}, лидеры Третьего рейха через нейтральные страны предложили польскому правительству указать эксперта, который мог бы контролировать работу международной комиссии экспертов. Гиммлер даже предлагал пригласить в Катынь через Испанию Сикорского, обеспечив ему все гарантии безопасности. Однако этому категорически воспротивился Риббентроп, отвергая любые контакты с польским правительством и поставив этот принцип выше интересов пропаганды{3}. Геббельс и без этого видел огромные пропагандистские возможности катынской трагедии и требовал, чтобы любое комментирование документов и событий, связанных с Катынью, согласовывалось с ним. Он считал, что «дело протекает чрезвычайно счастливо для нас и может при случае повлечь за собой последствия, которые сейчас совершенно нельзя себе представить. Все это дело является не просто делом так называемой пропаганды ужасов, но оно развилось в государственную акцию высокой политики». Поэтому он настаивал: «Мы должны действовать с величайшим постоянством и, как репей, не отставать от противника»{4}.

Проводимые с немецкой дотошностью эксгумационные работы были обставлены привлечением компетентных комиссий — немецкой во главе с известным специалистом профессором Г. Бутцем из Бреслау (Вроцлава) и международной комиссии представителей институтов судебной медицины и криминалистики. Последняя была составлена из видных ученых двенадцати стран: оккупированных или зависимых от Германии Бельгии, Болгарии, Венгрии, Голландии, Дании, Италии, Румынии, Финляндии, Франции, Чехословакии (из Праги и из Братиславы), Югославии (Хорватии), а также из Швейцарии. Значительную часть работ, в том числе по идентификации, проводила так называемая Техническая комиссия Польского Красного Креста, действия которой контролировали немцы.

Основным результатом эксгумационных работ стала публикация «Официальные материалы о массовых убийствах в Катыни»{5}, вскоре изданная практически на всех европейских языках и распространенная во всех оккупированных и союзных Германии странах.

Экспертиза первой польской делегации, установившей истину, но не сформулировавшей угодного немцам вывода о том, что палачами жертв Катыни были русские{6}, в эту публикацию не вошла. Члены международной комиссии, которую советская пропаганда, в свою очередь, пыталась дискредитировать как якобы исполнявшую заказ гитлеровцев, на деле отнюдь не были к этому склонны. Вынужденный подчиниться приказу Лаваля представитель Франции отказывался выезжать в Россию, в Берлине объявил себя только наблюдателем, в Катынском лесу сказался больным и не принял участия в экспертизе. Запрошенного Берлином итальянского представителя Муссолини, боясь подвоха или предвзятости, заменил на профессора Пальмиери из Неаполя. После войны его травили студенты-коммунисты и пресса Итальянской компартии. Профессор Невилль из нейтральной Швейцарии заявил, что не примет никакой оплаты за свои труды или компенсации расходов. После войны ему пришлось оправдываться в исполнении своего профессионального долга, а правительству кантона Женева — поручиться за его объективность и честность. Возбудивший дело против Невилля депутат того же кантона, представитель Партии труда Винсент приводил аргументы о коллаборации этого эксперта, очень похожие на советские. Сам напросился на поездку в Катынь только представитель Хорватии Милославич из Загреба. После 1945 г. под давлением из Москвы отказались от своих подписей под экспертизой Марков из Болгарии и Гайек из Праги. По сообщению В.К. Абаринова, венгерский эксперт профессор Ф. Оршош в 1947 г. явно под прессингом возложил вину за убийство польских офицеров на немцев, хотя именно он доказывал ранее обратное. Во всяком случае, в апреле 1952 г. во Франкфурте на вопрос представителя комиссии Конгресса США по исследованию фактов, доказательств и обстоятельств массового убийства в Катынском лесу (так называемой комиссии Р. Мэддена) Фуда Оршош ответил, что и «сегодня» он подписал бы протокол 1943 г. того же содержания. Однако он просил Фуда, чтобы его фамилия не появлялась в газетах, ибо это «могло бы повлиять на его нынешнюю ситуацию»{7}.