Сладость на корочке пирога - Брэдли Алан

Иногда попытки поймать ускользающую мысль сродни охоте на птицу в доме. Ты выслеживаешь ее, подкрадываешься, пытаешься схватить… и птичка улетает, все время вне досягаемости твоих пальцев, ее крылья…

Да! Крылья!

«Он был похож на падающего ангела», — сказал один из учеников Грейминстера. Тоби Лонсдейл — теперь я вспомнила его имя. Странное описание рухнувшего преподавателя! И отец сравнил мистера Твайнинга, перед самым прыжком, со святым с нимбом над головой.

Проблема заключалась в том, что я недостаточно покопалась в архивах. «Хроники Хинли» довольно ясно говорили, что полицейское расследование смерти мистера Твайнинга и кражи марки доктора Киссинга продолжалось. А как насчет некролога? Естественно, его опубликовали позже, но что там говорилось?

Я вскочила на «Глэдис» и яростно закрутила педали по направлению к Бишоп-Лейси и Коровьему переулку.

Я не замечала табличку «Закрыто», пока не оказалась в десяти футах перед библиотекой. Конечно! Флавия, иногда у тебя тапиока [58]вместо мозгов; Фели права на этот счет. Сегодня понедельник. Библиотека откроется только в десять часов утра во вторник.

Когда я медленно катила «Глэдис» по направлению к реке и ремонтному гаражу, я размышляла о слащавых историях, которые рассказывают в «Детском часе»: об этих нравоучительных рассказиках, например о Пони с Моторчиком («Думаю, что смогу… думаю, что смогу…»), который смог перетащить товарный поезд через гору, потому что думал, что может это сделать, думал, что может это сделать. И потому что он не сдавался. Не сдавался — это ключ.

Ключ? Я вернула ключ от ремонтного гаража мисс Маунтджой, я это точно помню. Но, может быть, есть дубликат? Дополнительный ключ, спрятанный под подоконником, на случай если какая-нибудь забывчивая личность уедет в отпуск в Блэкпул с оригиналом в кармане? Поскольку Бишоп-Лейси не являлся (по крайней мере до последних дней) сколько-нибудь значительным очагом преступности, спрятанный ключ был вполне вероятен.

Я провела пальцами по косяку вверху двери, посмотрела под горшками с геранью, стоявшими вдоль дорожки, даже подняла парочку подозрительно выглядящих камней.

Ничего.

Я покопалась в трещинах каменной стены, идущей от дорожки к двери.

Ничего. Вообще ничего.

Я приложила ладони домиком к окну и уставилась на кипы потрепанных газет, спящих в своих колыбельках. Так близко и при этом так далеко.

Я так взбесилась, что мне захотелось сплюнуть, что я и сделала.

Как бы поступила Мари Анн Польз Лавуазье? — подумала я. Она бы стояла тут, дымясь и кипя, словно маленький вулканчик, получающийся, когда воспламеняется большое количество дихромата аммония? Как-то я сомневалась. Мари Анн забыла бы о химии и взялась бы за дверь.

Я яростно подергала дверную ручку и упала в комнату. Какой-то идиот был тут и забыл запереть чертову дверь! Надеюсь, что меня никто не видел. Хорошо, что я об этом подумала. Я сразу же поняла, что будет мудро закатить «Глэдис» внутрь, чтобы ее не заметили любопытные прохожие.

Обойдя прикрытую доской яму в полу, я осторожно подобралась к стеллажам с пожелтевшими газетами.

Я легко нашла нужные выпуски «Хроник Хинли». Да, это здесь. Как я и предполагала, некролог мистера Твайнинга вышел в пятницу, после сообщения о его смерти.

«Твайнинг, Гренвиль, магистр гуманитарных наук (Оксфорд). Погиб внезапно в прошлый понедельник в школе Грейминстер, около Хинли, в возрасте семидесяти двух лет. Его родители, Мариус и Доротея Твайнинги, из Уинчестера, умерли. Мистер Твайнинг похоронен неподалеку от часовни в Грейминстере, где преподобный каноник Блейк-Сомс, приходской священник Святого Танкреда в Бишоп-Лейси, и капеллан Грейминстера помолились за него. Венков было множество».

Но где его в действительности похоронили? Отправили ли его тело в Уинчестер, чтобы он покоился рядом с родителями? Или похоронили в Грейминстере? В этом я сомневалась. Вероятнее всего, я найду его могилу на церковном кладбище Святого Танкреда, в минуте ходьбы отсюда.

Я оставлю «Глэдис» позади ремонтного гаража — нет нужды привлекать лишнее внимание. Если я пригнусь и буду держаться ниже изгороди, окаймляющей бечевник, [59]я с легкостью проскользну отсюда на церковный двор незамеченной.

Когда я открыла дверь, залаяла собака. Миссис Фэйруэзер, председательница дамской алтарной гильдии, показалась в конце переулка со своим Корджи. Я прикрыла дверь до того, как она или ее собака смогли засечь меня. Я осторожно выглянула из окна и увидела, как собака обнюхивает ствол дуба, а миссис Фэйруэзер смотрит куда-то вбок, делая вид, что не знает, что происходит на другом конце поводка.

Проклятье! Мне придется ждать, пока собака сделает свое дело. Я окинула взглядом комнату.

По обе стороны двери располагались самодельные книжные шкафы, чьи грубо вытесанные, прогибающиеся полки выглядели так, словно их смастерил старательный, но неумелый плотник-любитель.

Справа поколения устаревших справочников — год за годом «Крокфордский церковный справочник», «Хейзеллский ежегодник», «Альманах Уиттакера», «Руководство Келли», «Флотский ежегодник Брэйси» — неуютно стиснутые, стояли бок о бок на некрашеных полках, их некогда роскошные переплеты красного, синего и черного цветов теперь выцвели до коричневого от времени и просачивающегося дневного света, и все они пахли мышами.

Полки слева были уставлены рядами одинаковых серых томов, на каждом было одно и то же название, вытисненное золотом на корешке изысканными готическими буквами: «Грейминстерец», — и я вспомнила, что это ежегодники из отцовской школы. У нас даже было несколько таких в Букшоу. Я сняла один с полки, не обратив внимания, что он датировался 1942 годом.

Я вернула его на место и провела указательным пальцем влево, по корешкам остальных книг: 1930… 1925…

Вот он! 1920 год! Мои руки дрожали, когда я снимала книгу и пролистывала ее с начала до конца. Ее страницы изобиловали статьями о крикете, гребле, легкой атлетике, гуманитарных науках, регби, фотографии и природоведении. Насколько я видела, здесь не было ни слова о кружке фокусников или обществе филателистов. Повсюду были разбросаны фотографии, на которых ряд за рядом стояли улыбающиеся мальчики, иногда строившие рожи в камеру.

На авантитуле был фотографический портрет, окаймленный черным. На нем джентльмен безукоризненного вида в конфедератке и мантии небрежно присел на край стола, держа в руке учебник по латыни и глядя на фотографа с едва заметной усмешкой. Под фотографией была подпись: «Гренвиль Твайнинг, 1848–1920».

Вот и все. Ни слова о событиях, сопутствовавших его смерти, никаких панегириков, никаких теплых воспоминаний о нем. Существовал ли заговор молчания?

За этим что-то скрывалось.

Я начала медленно переворачивать страницы, просматривая статьи и читая подписи к фотографиям, где они были. Потом мой глаз зацепился за фамилию де Люс. На фотографии были изображены три мальчика в рубашках и школьных шапочках, сидящих на лужайке рядом с плетеной корзиной на покрывале, уставленном чем-то вроде закусок для пикника: буханка хлеба, банка варенья, пирожные, яблоки и кувшины с имбирным пивом.

Подпись гласила: «Вспоминая Омара Хайяма — кондитерская Грейминстера заставляет нас гордиться. Слева направо: Хэвиленд де Люс, Гораций Бонепенни и Боб Стэнли изображают иллюстрацию из книги персидского поэта».

Не было никаких сомнений, что мальчик слева, сидящий на покрывале, скрестив ноги, — это мой отец; он выглядел счастливее, веселее и беззаботнее, чем я его видела в жизни. В центре долговязый, нескладный парень, делающий вид, что сейчас вонзится зубами в сэндвич, — это Гораций Бонепенни. Я бы узнала его даже без подписи. На фотографии его огненно-рыжие волосы получились призрачно-белой аурой вокруг головы.