Как Запад стал богатым (Экономическое преобразование индустриального мира) - Н Розенберг

Романтическое представление о благополучной жизни работников в доиндустриальной Европе можно отвергнуть как чистую фантазию. Возможно, Бродель слегка преувеличивает: в конце концов, люди как-то жили, хотя в среднем и недолго. Но если фабричный режим был жуток, то альтернативы для тех, кто своими ногами голосовал за фабрики, были еще хуже. Низкая заработная плата могла привлекать работников на первые фабрики потому, что этот маленький доход все-таки обеспечивал им жизнь над чертой бедности -- как ее определяли в Лионе, и это было лучшей из возможностей, открытых для обнищавшего аграрного населения. Викторианскую Англию возмутил тот факт, что дети работали на фабриках за несколько шиллингов в день, но когда парламент запретил детский труд, их места быстро заняли безземельные ирландские иммигранты, которых привлекала возможность зарабатывать несколько шиллингов в день. Низкая заработная плата, длинный рабочий день, жестокая дисциплина первых фабрик повергают в ужас, поскольку готовность бессловесных бедняков работать на таких условиях красноречивее любых слов говорит о бездонном кошмаре альтернатив, которые были им доступны до этого. Но в XIX веке романтики совсем иначе истолковывали эти факты. 2. Вытеснение системы ученичества Чтобы оценить воздействие фабрик на "суб-пролетариат" Броделя или, в современных терминах, на наименее благополучных членов общества XVIII века, следует рассмотреть роль старой системы ученичества в ремесленном производстве. Тогда было принято готовить работников в процессе долгого ученичества. Доступ к ученичеству был зачастую изначально ограничен необходимостью заплатить мастеру значительную сумму вперед -- как за содержание ученика, так и за его обучение. Доступ ограничивался и цеховыми правилами, которые устанавливали, сколько учеников дозволено одновременно иметь мастеру. Еще более серьезным ограничением была практика продления срока ученичества. Обычным сроком в средние века были семь лет. Одной из целей при этом было научить всем деталям ремесла. В некоторых профессиях это означало мастерское овладение каждым этапом процесса производства конечного продукта. В тех ремеслах, где не было какого-либо одного конечного продукта, это означало необходимость освоить набор умений и навыков, определяемых как-то иначе, например, через материал, которому следовало придать определенную форму (золото, серебро, дерево, кожа и пр.). Другой целью длительного ученичества была эксплуатация труда учеников. Неоплаченный труд учеников истолковывался как часть платы за обучение. Система ученичества ограничивала доступ к занятости, а значит, и объем производства благ. Результатом была система монополистических цен, строго взыскиваемых с тех, кто не принадлежал к кругу своих, -- нередко покупатели были беднее гильдейских мастеров. Во-вторых, чрезмерно длительное ученичество вело к растрате ресурсов. Устойчивость этой системы можно объяснить тем, что гильдии выполняли одновременно политические и экономические функции, а поэтому располагали достаточной властью, чтобы навязывать свои -- крайне расточительные -- условия, благоприятные для гильдий и несправедливые для остальных членов общества, в том числе для самых бедных. К счастью, гильдии представляли собой городские политические структуры, и их власть не распространялась за пределы городов. Первые фабрики возникали вне городов, за пределами юрисдикции гильдий. Средневековый исход в города, предоставлявшие укрытие от произвола поместной системы, закончился возвратом в деревню, укрывавшую от произвола гильдий. В XVIII веке существовал многочисленный суб-пролетариат, не имевший средств для приобретения орудий труда, не умевший их использовать, не имевший возможности содержать себя в протяжении долгих лет ученичества, не располагавший личными связями, которые открыли бы доступ к ученичеству, и деньгами на его оплату. Первые фабрики зачастую набирали своих работников именно из среды этого суб-пролетариата, иногда полностью опустошая отдельные дома для бедных. Ни предприниматели, заводившие новые фабрики, и никто другой не предполагали, что они осуществляют акции социальной благотворительности или демонстрируют пример социальной ответственности. Но каковы бы ни были их нравственные намерения, их деятельность улучшала положение втоптанного в грязь суб-пролетариата, который отчасти являлся, быть может, характерной частью доиндуетриальных обществ, а отчасти был вытеснен из аграрного сектора движением огораживания и высоким спросом на сельскохозяйственную продукцию. Реакция английского среднего класса на все это являет нам образцовый пример социальной патологии. Не придумав в течение столетий ничего лучшего для бедняков, чем практиковать на них -- с должной умеренностью и скромностью -добродетели благотворительности и сострадания, значительная часть английского среднего класса восприняла фабричную систему не как существенный социальный прогресс, но как безжалостную эксплуатацию бедняков. Сразу за средним классом шли ремесленники, гильдейские правила которых не давали возможности трудиться значительной части населения. Они считали себя не монополистами, которых наконец-то прижали, а жертвами новой и весьма нечестной формы конкуренции. Буквально вся Англия разделяла точку зрения среднего класса и ремесленников. Нельзя было придумать худшей карикатуры на действительность. 3. Общее воздействие на рабочих Если поведение первых фабричных рабочих, ногами голосовавших за фабрики, свидетельствовало, что текстильные фабрики улучшали их положение, нет оснований думать, что одновременно улучшилось положение надомников, терявших работу. Уменьшение их доходов вследствие развития новых производств могло пойти на пользу только немногим счастливчикам. Вполне возможно, что фабрики с самого начала улучшили положение рабочих в среднем, но вопрос очень сложен, поскольку, как указывает Т. С. Эштон, начальный период быстрого роста фабрик совпал с наполеоновскими войнами, которые серьезно повлияли на уровень жизни и распределение доходов в обществе. [Т. S. Ashton, "The Standard of Life of the Workers in England, 1790--1830", in F. A. Hayek, ed., Capitalism and Historians (Chicago: University of Chicago Press, 1954), pp. 123--155. "За время войны доходы перераспределились в пользу землевладельцев, фермеров, домовладельцев, владельцев государственных облигаций и предпринимателей -- и это почти наверняка ухудшило экономическое положение рабочих", р. 131.] Эштон приходит к выводу, что в результате наполеоновских войн относительные доходы рабочих упали и их реальный жизненный уровень понизился. К 1820 году воздействие наполеоновских войн на хозяйство Британии исчерпалось, и условия жизни рабочих начали постепенно улучшаться. Улучшение не было одинаковым для всех, и некоторые, особенно те, чьи умения устарели из-за развития фабричного производства, оказались в тяжелом положении. Эштон следующим образом подытоживает вопрос: Фабричное производство бурно росло в 1790--1830 годах. Значительная часть населения выигрывала от этого в качестве как производителей, так и потребителей. Падение цен на ткани сделало одежду более дешевой. Правительственные контракты на поставку мундиров и обуви для армии вызвали к жизни новые отрасли производства, и после войны их изделия нашли сбыт среди хорошо оплачиваемых ремесленников. Вместо ботинок на деревянной подошве появились ботинки на коже, а вместо платков, по крайней мере, по воскресным дням, начали носить шляпы. В быт начали входить множество новых вещей -- от часов до носовых платков; после 1820 года цены на кофе, чай и сахар существенно упали. Рост тред-юнионов, обществ взаимопомощи, сберегательных банков, массовых газет и памфлетов, школ и сектантских церквей -- все это свидетельствовало о существовании большого класса, жизненный уровень которого стал существенно выше черты бедности. Одновременно существовали массы неквалифицированных или малоквалифицированных рабочих -- сезонных рабочих в деревне, и особенно вручную работающих ткачей -все доходы которых почти целиком поглощались предметами первой необходимости, цены на которые, как мы видели, оставались высокими. Я предполагаю, что число тех, кто был способен разделить выгоды экономического прогресса, было выше, чем число тех, кто был отрезан от благ прогресса, и что число первых постепенно росло. Но существование двух групп внутри рабочего класса должно быть признано. [там же, с. 154--155]

Хотя широко признано, что рабочие первых текстильных фабрик зарабатывали меньше надомных прядильщиков, реальность была сложнее, потому что доходы надомников были очень различны -- что обычно и бывает при сдельщине -- и, кроме того, обычно сравнивают доходы квалифицированных надомников и неквалифицированных фабричных рабочих. Более того, статистику следует толковать с осторожностью. Бителл нашел свидетельства, что взрослый шотландский мужчина, занимавшийся ткачеством на дому, зарабатывал в 1790-х годах по 10 -- 12 шиллингов в неделю. Для сравнения: взрослые ткачи на фабрике в Манчестере в 1842 году (все еще переходный период) зарабатывали около 20 шиллингов в неделю. Взрослые женщины зарабатывали по 8--12 шиллингов, а девочки 12--16 лет -- по 5--7 шиллингов [Duncan Bythell, The Handloom Weavers: A Study in the English Cotton Industry During the Industrial Revolution (Cambridge: Cambridge University Press, 1969), pp. 133, 135]. Бителл обнаружил, что сдельная плата за труд ткачей-надомников постепенно падала в начале XIX века, особенно после депрессии 1826 года, и это крайне ухудшило положение ткачей, занятых в ручном производстве. Но вопрос о том, был ли их заработок до появления механических ткацких станков выше, чем у первых фабричных ткачей, остается открытым, и ответ на этот вопрос зависит от учета различий в квалификации и от выбора примерного надомника -- средний ли это работник или стахановец. Ход времени и изменение ценностей, установок, предположений и ожиданий затрудняют оценку того, что происходило в процессе перехода от допромышленного общества к промышленному. Рассмотрим, например, вопрос о том, что у фабричных рабочих продолжительность рабочего дня была выше, чем у большинства дофабричных. Большая продолжительность рабочего дня может быть истолкована или как ухудшение их положения, или как появление новых возможностей производительного труда. Есть и третья возможность, которая может оказаться ближе к истине. Отчасти она исходит из наблюдений за современными условиями в странах третьего мира. Продолжительность рабочего дня в доиндустриальных экономиках может оказаться короче просто потому, что у плохо питающегося населения нет сил работать больше. Укороченный рабочий день может и не свидетельствовать о том, что сделан выбор в пользу досуга; может быть, им приходится мало работать потому, что их плохо кормят. Учитывая крайне низкий уровень жизни в Западной Европе в XVIII веке и ранее, далеко не очевидно, что продолжительность рабочего дня определялась выбором между трудом и досугом; может быть, как и в странах третьего мира, они мало работали, потому что плохо питались. [Этот момент разработан в статье Herman Freudenberger and Gay lord Cummings, "Health, Work and Leisure before the Industrial Revolution", Explorations in Economic History 13 (1976): 1--12. Согласно их концепции, усовершенствование сельского хозяйства Англии в XVII веке сделало возможным улучшение питания, социальные последствия чего проявились в XVIII веке. Их концепция не вполне совместима с работой Бителя, который обнаружил, что уже во второй половине XVIII века продолжительность рабочей недели английских ткачей была меньше шести дней -скорее они работали в среднем по четыре дня -- и это было явным результатом добровольного выбора и того, что их доход был выше минимальных потребностей жизни (см.: The Handloom Weavers, pp. 116, 130--131). В начале промышленной революции все показатели указывают на существование классического неравновесия между растущим спросом на текстиль, который не сопровождался соответствующим ростом предложения со стороны ткачей, результатом чего стали высокие цены на текстиль, державшиеся до тех пор, пока не был найден способ снизить доход ткачей до уровня, господствовавшего на рынке труда Англии в то время.] Улучшение в английском сельском хозяйстве уже до промышленной революции и ставшее результатом этого улучшение питания населения в целом можно рассматривать как один из факторов промышленной революции и как одно из возможных объяснений того, почему она началась в Англии. Сегодня мысль, что увеличение продолжительности рабочего дня может свидетельствовать о повышении благосостояния рабочих, кажется почти невозможной, но ведь точно так же нам трудно представить, что питание рабочих в целом может быть настолько скверным, что они просто не в состоянии работать достаточно долго или достаточно напряженно. Условия жизни западноевропейских рабочих были тяжелы до промышленной революции, в период этой революции и еще долгое время после нее. Но совокупность имеющихся фактов показывает, что хотя промышленная революция и не дала одновременного улучшения положения всех рабочих, она, точно так же, не сделала их положение в среднем более тяжелым [в XIX веке в Англии многие незаурядные интеллектуалы -- от Джона Стюарта Милля до Фридриха Энгельса -ожесточенно нападали на фабрики, добиваясь принятия законов, которые бы улучшили условия труда. Краткое сравнение тогдашней политической риторики с действительными фактами, на которые она предположительно опиралась, см.: W. H. Hutt, "The Factory System of the Early Nineteenth Century", in Hayek ed., Capitalism and the Historians, pp. 156--184], а после устранения последствий наполеоновских войн она привела к серьезному повышению благосостояния рабочего класса [Peter H. Lindert and Jeffrey G. Williamson, "English Workers' Living Standards during the Industrial Revolution: A New Look", Economic History Review (February 1983)]. Этот момент имеет отношение к экономическим проблемам конца XX века в том отношении, что вопреки мнению многих опыт промышленной революции не оправдывает призывов пожертвовать благосостоянием современников (особенно рабочих) в надежде, что потомки будут жить лучше. И если этот первый исторический пример быстрого экономического прогресса и учит нас чему-либо относительно необходимости приносить общественные жертвы, то смысл урока в том, что экономический прогресс оказывается быстрым тогда, когда современники имеют возможности немедленно вкушать плоды этого прогресса. Есть смысл оценивать воздействие экономического роста Запада в начале промышленной революции на благосостояние рабочих только в плане их материального благосостояния -- просто в силу того, что речь идет об изменении положения суб-пролетариата, пребывавшего до того на грани голодной смерти, и превращении его в рабочих, имеющих уже некоторое подобие жизненных удобств. До 1750 года страдания суб-пролетариата были глухими, и мы почти ничего не знаем о том, какого рода социальные связи существовали в среде нищих и бродяг. Ясно только, что вряд ли ради них стоило голодать. Для людей, которые впервые получили возможность потреблять немного сахара, вряд ли что-либо значат социальные и политические последствия изменений, если, конечно, речь не идет о таких крайностях, как обращение в рабство. Но ничего в этом роде не происходило. Городские рабочие в Англии стали обитателями отдельных жилищ, а не членами семьи своего мастера. Их грамотность выросла, а по закону 1897 года большинство из них получили право голоса. Предполагая, что за жизнь городского рабочего пришлось заплатить утратой социальной общности нищих и бродяг, чем бы ни была такая общность, или даже общности учеников и подмастерий, живущих в доме мастера, все-таки они получили взамен общность рабочих, о чем свидетельствовало появление тред-юнионов, кооперативов, сберегательных фондов и даже -- под руководством Джона Уэсли, основателя методизма, -- своего рода рабочей церкви. Во Франции, Германии и в Соединенных Штатах события развивались примерно так же. Конечно, нам не дано разрешить древний спор между сторонниками и противниками городской жизни, среди которых были древнезаветные пророки и их современные толкователи. Современный транспорт и коммуникации изменили предмет спора, поскольку сделали возможным возврат значительной части промышленности из города. Города все больше теряют свое значение центров производства и превращаются в центры торговли и услуг, а современные города больше не похожи на города XIX века -- с их дымящей промышленностью, примитивными жилищами, отвратительным состоянием санитарии. Но необходимы два замечания. Во-первых, с учетом роста населения и сокращения потребности сельского хозяйства в рабочих руках у Запада никогда не было возможности выбирать между сельской и городской жизнью. Во-вторых, городская жизнь возникла, прежде всего, как результат аграрной, а не промышленной революции -- и это в наше время легко показать на примере аналогичной борьбы метрополий третьего мира с потоком отчаявшихся сельских мигрантов. Тогда, как и сегодня в третьем мире, речь шла о том, смогут ли избыточные сельскохозяйственные работники и новое поколение городских рабочих найти возможность зарабатывать на жизнь за пределами сельского хозяйства. В этом смысле промышленная революция и экономический рост Запада являлись не исходными причинами урбанизации и связанных с ней социальных проблем, но скорее решением наиболее жгучих проблем. Даже мальтусовы идеи не решали вопроса об избыточном сельском населении, поскольку сокращение количество ртов, подлежащих прокормлению, привело бы к дальнейшему сокращению числа работников, нужных для производства продуктов питания. Существовала прямая необходимость найти новые источники занятости. Фабрики и города были ответом на этот вызов. 4. Заключалось ли предназначение фабрик в сокращении заработной платы или в повышении производительности труда? Как отметил почти 70 лет назад С. Д. Чепмен [S. J. Chapman, "Cotton Manufacture"], распространению фабрик способствовали как организационные, так и технологические факторы. С точки зрения создателей первых фабрик, совершенствование организации труда вело к сокращению издержек на труд без соответствующего падения производства. Сравнивая работу на фабрике с трудом надомников в текстильной промышленности Британии, Марглин выделил следующие преимущества фабричной организации для владельцев: (1) можно было сократить воровство материалов и готовой продукции; (2) не имеющие квалификации женщины и дети могли выполнять узкоспециализированные операции на фабрике за меньшую плату, чем пришлось бы платить высококвалифицированному мужчине, работающему вручную; (3) угрозой увольнения за прогул можно было понудить фабричных работников к регулярной работе в течение полной рабочей недели, чего не удавалось достичь с надомниками, привыкшими работать только часть недели [Marglin, "What Do Bosses Do? Origins and Functions of Hierarchy"]. Эти выгоды доставались не даром. Чтобы сократить издержки на оплату труда, первым фабрикантам приходилось строить фабричные здания, закупать станки и нанимать надзирателей для своих работников. Поскольку амортизационные отчисления и проценты по кредиту на капиталовложения приходилось платить как в хорошие, так и в плохие времена, фабрики представляли больший финансовый риск, чем производство с помощью надомников. В производстве тканей сокращение трудовых издержек при переходе к фабричной организации производства (с учетом издержек на обзаведение) был? незначительным или вовсе отрицательным, как свидетельствует длительная история постепенного вытеснения ручных ткацких станков станками с силовым приводом, что объяснялось медленностью повышения качества тканей, сотканных на механических станках. Если бы экономия была положительной, переход к фабрикам мог бы быть завершен не в 1840-х годах, а в 1790-х годах. Картину осложняет то обстоятельство, что в период сосуществования фабричных и кустарных тканей, эти различного качества продукты удовлетворяли спрос различных и одновременно расширявшихся рынков, так что число ручных ткачей достигло пика между 1821 и 1831 годами, через несколько десятилетий после появлений механических станков [см. оценки Митчелла в Abstract of British Historical Statistics]. Кажется закономерным вывод, что переход от надомного производства тканей к фабричному не произошел бы вовсе, если бы только выгода фабрикантов заключалась в сокращении издержек на оплату труда, в увеличении длительности рабочей недели, в сокращении воровства и других организационных улучшениях. Необходимым условием было повышение производительности станков и улучшение качества производимых тканей. Мы не знаем, были ли усовершенствования в технологии достаточными в тот период, когда происходили изменения. К тому времени конкуренция между фабриками и надомниками устранила некоторые, а может быть, и все организационные преимущества фабрик. Но позднее разрыв в производительности технологически современных фабрик и надомников увеличился настолько, что помимо всяких экономии, создаваемых за счет организации, надомное ткачество стало экономическим анахронизмом. 5. Рабочий, разделение труда и орудия производства Обычное толкование сводилось к тому, что появление фабрик изменило некоторые важные отношения между работой и вознаграждением, между рабочими и орудиями труда. Удобно начать с рассмотрения традиционного понимания изменений, оставив на конец очень существенный вопрос, в какой степени доиндустриальное хозяйство Запада соответствовало ортодоксальному представлению о доиндустриальной модели производства. Общепринятая модель доиндустриального производства выделяет фигуру независимого ремесленника, который закупает сырье и материалы и личным трудом преобразует их в видимо иной конечный продукт, имеющий собственный рынок и применение. Отношения между усилиями работника, его доходом и ценностью продукта были зримыми и непосредственными. Появление фабричного разделения труда сделало эти отношения не индивидуальными, а коллективными. Результатом усилий отдельного рабочего оказывается теперь вклад в ценность конечного продукта, зачастую настолько незначительный и так переплетенный с вкладами других, что его связь с ценностью конечного продукта неразличима. Этот разрыв связей между усилиями работника, ценностью продукта и вознаграждением делает невозможным установление удовлетворительных связей между трудовыми усилиями и их оплатой. При нынешнем состоянии знаний о психологии групп представляется возможным добиться того, что связь между трудом, качеством продукта и его ценностью коллектив будет реализовывать еще лучше, чем отдельный человек. Но даже в Японии наши представления о возможностях групповой психологии далеко не полностью еще реализованы в практике управления фабриками. Сегодня не приходится сомневаться, что коллективизация отношений между работником и продуктом его труда включает издержки, которые при оценке фабричной системы следует записать в дебет. Фабричная система оказалась также несовместимой с практикой, когда работники владели орудиями труда. Существенная особенность этой системы в том, что большое число работников совместно используют, по крайней мере, часть производственных мощностей, а на практике почти все оборудование используется именно совместно. С самого начала в совместном использовании оказались здания фабрик, их водяные колеса или паровые двигатели, система шкивов и осей для передачи движения станкам. Было неизбежно, что юридическое лицо, владевшее силовым оборудованием и зданием, владело и станками. В историческом плане иначе быть не могло потому, что отдельные работники просто не располагали средствами для приобретения станков, а, кроме того, калькуляция предельных издержек и доходов, предшествующая приобретению каждого станка, должна выполняться применительно ко всей, фабрике как некоему единству. Собственность работников на орудия труда важна с точки зрения хозяйственной эффективности, так как работники склонны лучше заботиться о лично им принадлежащем инструменте. Маркс придавал этому обстоятельству очень большое значение. Он видел в этом главное возражение против капитализма, утверждая, что работник, использующий не свои орудия труда, подобен не гильдейскому мастеру, а скорее ученику или даже -- рабу. Рабочий, не владеющий орудиями своего труда, был назван пролетарием, от латинского термина proletarius -- не имеющий собственности, а потому отнесенный к самому низшему классу общества римский гражданин. Во времена Маркса не учитывали, что, хотя наемные работники не имели собственных орудий труда, они могли владеть другого рода собственностью. Понимание этого пришло позже. Подобно другим интеллектуалам его времени, Маркс считал, что фабрика скорее понизила статус независимого ремесленника, чем повысила статус класса, который никогда не владел орудиями труда -- да и вообще ничем не владел. Товарищества и другие формы групповой собственности точно так же, как и фабрика, ограничивают область личной собственности. Даже в товариществе, в котором состоят только двое, важно делать различие между собственностью товарищества и личной собственностью. Когда товарищество объединяет сотни лиц, управление его собственностью должно быть передано управляющей структуре, комитетам, бухгалтерам и аудиторам, и при этом у любого из членов товарищества чувство собственной связи с каким-либо объектом собственности делается настолько более абстрактным и ослабленным, что его допустимо считать чем-то совершенно иным, чем чувство владельца по отношению к личной собственности. Примерно так же на большой фабрике с сотнями работников не может быть такого положения, когда каждый владел бы чем-либо. Правда, возможно, чтобы каждый работник имел долю в собственности на фабрику. Приобретение акций работниками -- запланированное или случайное, кооперативы служащих и публичная собственность (где каждый является владельцем) -- все эти способы годятся, чтобы лишить пролетариев статуса неимущих и, может, таким образом можно восстановить у рабочих свойственную ремесленникам связь с орудиями производства. Но и любая другая форма собственности выводит наемных работников из положения пролетариев, а стратегия диверсификации рисков советует, чтобы рабочий не связывал одновременно и карьеру, и сбережения с судьбой одного и того же предприятия. Неясно, насколько сравнимо будет чувство собственности, которое могут дать такого рода установления по отношению к фабрике и орудиям труда, с тем, что чувствовал ремесленник былых времен. Истинное чувство собственности может оказаться совершенно индивидуальным, так что все коллективные замены ничего здесь не сделают. При оценке изменений, привнесенных фабриками, утрата привязанности ремесленника к орудиям своего труда может быть записана следующей строкой в графу дебета. [Сегодня в большинстве западных стран кооперативы служащих пользуются налоговыми льготами и доступом к публичным или институциональным источникам финансирования. О том, сколь мало рабочие предпочитают сами владеть предприятием в сравнении с возможностью приобрести корпоративные акции, достаточно приблизительно свидетельствует относительная доля сектора, образуемого кооперативами служащих. Кооперативы служащих, как модель организации производства, серьезно уступают публичной корпорации. (см. главу 10)] Мы рассмотрели расхожие взгляды на проблемы, созданные переходом от надомного ремесленного производства, воплощением которого обычно считали ткачей-надомников, к фабричному. Следует, однако, осознать, что за пределами надомного ткачества в ту же эпоху существовали владельцы мельниц, магазинов и ферм, на которых работали ученики, подручные и наемные работники, которые использовали не принадлежавшие им орудия труда и получали заработок, величина которого была связана с конечным продуктом не в большей степени, чем зарплата автосборщика на большом заводе в Детройте. На деле даже ткачи порой использовали подручных. Мастера-собственники представляли собой элиту рабочего люда. В городах они пользовались почетом, и были далеко не рядовыми гражданами. В сельском хозяйстве видимая связь между доходом и ценой произведенного продукта существовала (и существует поныне) для мелких фермеров, в том числе для арендаторов. Но одновременно существовало множество безземельных сельскохозяйственных работников, которые редко владели какими-либо орудиями труда и заработок которых никоим образом не был просто долей в доходах хозяина. Не так легко проследить связь между трудом и получаемым продуктом и в случае, когда крепостные оказывали услуги своему помещику. Как и во многих других случаях, золотой век, когда продавец все продаваемые им блага производил своими руками, и цена была пропорциональна его усилиям, есть просто плод воображения тех, кому не хватает знакомства с фактами. Заключение В XIX веке произошло достаточно много драматических изменений в технологии производства, транспорта и коммуникаций, которые по справедливости считаются революционными. Оглядываясь назад, мы полагаем, что в этот период Запад заложил, по меньшей мере, шесть элементов своей технологии роста: 1. Изобретения, технологии и изменения стали основными чертами экономической деятельности. В 1750 году еще существовали гильдии и мастера, которые настолько активно боролись за неизменность способов изготовления традиционных продуктов, что не останавливались перед поджогами и саботажем. К 1880 году такого рода приверженность к традиции стала анахронизмом. Социальный стереотип мастера, практикующего древние приемы ремесла для изготовления традиционных изделий, уступил место социальному стереотипу предприимчивого изобретателя, пытающегося создать новый мир. 2. К 1880 году рыночные отношения настолько основательно вытеснили из жизни хозяйственные связи, основанные на обычае, традиции и законе, что последние оказались почти забытыми и рынки стали воспринимать как данность, как основную черту современного хозяйства. Законы спроса и предложения стали занимать все более важное место даже в отношениях между нанимателем и наемным работником. Переход к денежным отношениям был облегчен привнесенным фабричной системой разделением между жилищем и местом труда, так как все меньше становилось рабочих, которые по-прежнему жили в домах своих нанимателей. Большую роль сыграли также растущие разделение труда и совместное использование общих орудий труда, благодаря чему совершенно незримой стала связь между усилиями отдельного работника и ценой, выручаемой от продажи конечного продукта. Вплоть до конца феодализма заработная плата и другие условия занятости определялись гильдиями и поместьями, обычаями и законом. К 1880 году переход к рыночным отношениям был в основном завершен. С этого момента условия найма определяются тем, что предлагает наниматель и принимает наемный работник, и, как и на любом другом рынке, на предлагаемые и принимаемые условия влияют спрос на труд и предложение труда. И в торговле, и в промышленности господство рыночных отношений на рынке труда ограничивалось только отдельными победами первых тред-юнионов, несколькими законами, устанавливавшими требования к условиям труда -- прежде всего детского и женского, и сохранением предусматриваемых морским правом ситуаций, когда моряки могут быть принуждены к исполнению обязанностей. 3. В западном обществе ослабление авторитарной власти религии и государства привело к развитию плюралистического общества, включающего сравнительно автономные сферы промышленности, торговли, финансов, науки, политики, образования, искусства, музыки, литературы и прессы. Результат выглядит так, как если бы западное общество решило распространить преимущества разделения труда и специализации на все главные стороны социальной жизни. 4. Процесс урбанизации подстегивался совершенствованием приемов ведения сельского хозяйства, а в Англии еще и движением огораживания, и одновременно облегчался появлением фабрик, которые позволили обеспечить работой сравнительно неквалифицированных работников. 5. Поток изменений, рыночные отношения и экспериментирование затронули формы организации хозяйственной деятельности в. той же степени, что и индивидуальные процессы купли-продажи. Фабрики вытеснили ремесленные мастерские почти во всех отраслях -- хотя и в разное время. В некоторых отраслях, как, например, в производстве керамических изделий и в сталелитейной промышленности, фабрики отличались высокой интеграцией производственных процессов, охватывали все стадии -- от обработки сырья до получения конечного продукта. В других, особенно в текстильной промышленности, фабрики, как правило, специализировались на одной только операции. Фабрики строили поблизости от источников водной энергии или угля; кроме того, они нуждались в близости потребителей, источников сырья и транспорта: всего этого нужно было очень много. Главным принципом было использование наиболее подходящей формы организации, самого удобного места и оптимального масштаба производства. Поскольку ключевые критерии в разных отраслях были различны, различались также формы организации, размещение и размеры типичных предприятий. 6. Некоторым образом самым фундаментальным изменением можно считать осознание того, что главная задача управления не просто в эффективной организации производства (или производств), а в создании или изобретении таких изменений -- в производстве, в производимых продуктах, в используемом сырье, в системах распределения или организации, -- которые вели бы к увеличению разрыва между издержками и доходами. Концепции предприятия и предпринимательства отделились от концепций фабрики и производства. Этот период, как и многие другие эпохи прогресса и обновления, многое унаследовал от предыдущей эпохи. Фабрики с их станками и силовым оборудованием были результатом деятельности банкиров и торговцев, горняков и кузнецов, корабельщиков и литейщиков конца XVIII--начала XIX веков. Их фирмы имели форму товариществ или индивидуальной собственности; они действовали в среде институтов обмена, интеллектуальную схему которых уже вскрыл Адам Смит. Иным было положение железных дорог: чтобы их финансировать и управлять ими, требовались корпоративные формы организации, а в результате возникали конкурирующие между собой централизованные и децентрализованные формы управления, относительные достоинства которых не до конца были ясны и столетие спустя. В целом, однако, организационные формы предприятий, отвечавшие потребностям торговцев и ремесленников 1750-х годов, вполне удовлетворяли торговцев и промышленников 1870-х годов. Понятно, что Маркс, писавший в 1848 году, мог говорить о вековом опыте современной промышленности, поскольку к этому времени многие институты промышленности были уже достаточно стары. Но величайшее увеличение производительности капиталистической производственной машины и величайшие изменения в способах организации капиталистического производства были еще впереди.