Амур. Между Россией и Китаем - Колин Таброн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Иногда эти дети оторваны от родителей на девять месяцев. Они возвращаются в семьи оленеводов или рыбаков, говоря по-русски и думая по-русски. – Речь Саши прерывается фразами «Помолимся за них» или «Помолись за меня», а ее лицо расплывается в пылкой печали. – Мы знаем случаи, когда родители уезжали и оставляли своего ребенка в школе. Должно быть, у них каменное сердце. Потом вы хотите забрать себе этих детей, но не можете, и в итоге они, вероятно, не находят работы и спиваются…
В комнате есть и другие люди: молодой человек, не говорящий ни слова, и женщина-юпик[86], эскимоска, в крещении Кристина; мне кажется, что она выносливее Саши. У нее непроницаемое улыбающееся лицо.
Она говорит:
– Мне повезло. Я жила в том же поселке, где была школа-интернат, и мама не возражала, что я говорю по-русски. Но другие ученики приехали издалека. Они приехали из мест, где есть только шаманизм, а это все равно, что жить под проклятием. Он не предлагает любовь.
Кристина вытаскивает из сумки нечто, похожее на маленькую лиру, зажимает зубами железный язычок и играет. Это варган.
– Это располагает людей ко мне. Я играю им народные мелодии, нанайские и юпикские. Поэтому они меньше боятся.
Ее губы сжаты вокруг инструмента, а один палец, кажется, пощипывает губу, порождая низкую звенящую вибрацию. Это вместе с кротостью Саши – оружие Христово.
Саша замечает:
– Мы привлекаем людей к Богу их собственными танцами и пением. – Она включает свой айфон – «вот сестра во Христе», – и я вижу статную женщину в нанайской головной повязке, бьющую в шаманский бубен на фоне пылающих факелов. – Это тоже наше христианство.
– Кто она? – удивляюсь я.
– Была когда-то шаманкой, но постепенно обратилась. Это заняло десять лет.
– Как это восприняли ее соплеменники?
– Шаманы из ближних деревень приехали, чтобы вернуть ее. Но Господь ее защитил.
Я слушаю это с немой тревогой. Я размышляю о том, что уязвимых людей тянет к чужой вере, и о том, не приносят ли Саша и ее друзья какое-то тихонравие и надежды туда, где их нет.
Кристина все еще играет на варгане. Иногда отголоски звучат так, будто толпа крошечных людей плачет, желая покинуть ее рот.
Саша говорит:
– Сложнее всего, когда у людей вообще нет веры, и мы говорим с атеистами. У эвенков когда-то был шаманизм, а сейчас нет никакой религии. В сталинские времена их запугали. Но в прошлом году мы ездили в одну деревню за Николаевском-на-Амуре – там живут оленеводы – и, кажется, начали то, что может стать Церковью.
С удивлением спрашиваю:
– Как вы выбираете, куда ехать?
Николаевск находится в тысяче километров к северу, вокруг глухомань с рассеянными деревнями. Я надеюсь добраться до тех мест. Она отвечает:
– Мы молимся Богу. Бог говорит нам, куда ехать.
Бог выбрал место, куда им надо прилететь на вертолете с эвенкийкой-проводником. Затем три женщины отправились на оленьей упряжке в никуда и создали эту новую Церковь.
Когда я собираюсь уйти, Кристина спрашивает меня:
– В Англии есть шаманы? Есть школы-интернаты?
– Не такие.
Я вспоминаю свои школьные слезы, и они внезапно становятся пустяковыми.
Саша спрашивает:
– Сейчас мы можем помолиться за тебя?
Я слышу, что мое «да» звучит нерешительно и как-то пристыженно.
Поэтому они молятся о моей поездке и моей книге, дарят шоколадный торт и открытки, иллюстрирующие родные амурские легенды, а я ощущаю сумбурное теплое отношение к ним и грусть, которую не могу объяснить.
На южном краю Хабаровска, где Уссури впадает в Амур через лабиринт островов, вокруг хаотичных парковых зон идет длинная ограда. На здешних дорожках вы найдете закрытые кафе, небольшую гостиницу, бар с рекламой караоке и бильярдом, детскую игровую площадку. По обочинам раскиданы гипсовые кенгуру и обезьяны. Кажется, что весь этот комплекс – наследник тех баз отдыха, которые были разбросаны по всему Советскому Союзу. Однако в центре, где сосны спускаются к реке, в воздушной сладости голубого и розового цвета возвышается двухэтажная вилла, окруженная летними террасами и колоннами. Именно в этом игрушечном дворце русские пять лет держали последнего императора Китая, ужасного и жалкого Пу И.
Эта хрупкая фигура олицетворяет бесславный конец великого маньчжурского государства Цин, которое когда-то раздвинуло свои границы шире, чем любая китайская империя до него. Пу И стал императором в 1908 году, поднявшись, еще плачущим ребенком, на Престол Дракона в возрасте двух лет, и отрекся от престола через три года, когда страну захватила волна республиканства[87]. Через тринадцать лет, изгнанный из своего жилища в Запретном городе, он нашел пристанище в неудачно названном Саду Умиротворения в Тяньцзине – на территории, отданной в управление японцам. В этом космополитичном городе, полном интриг, он усвоил западные привычки, все еще мечтая о возвращении империи: щеголеватый вздорный самодержец, живущий в иллюзорном величии. По его собственным словам, здесь он носил шелковый галстук и булавку для галстука с бриллиантами, гулял в дымке одеколона со своими несчастной женой и наложницей, посещал балы, где никогда не танцевал.
Однако в 1931 году японцы соблазнили его Маньчжурией, которую вскоре присоединили к своей империи. Это марионеточное государство получило название Маньчжоу-Го, а Пу И стал его императором. Увешанный наградами, но лишенный власти, в этом смехотворном статусе он оказался фактически пленником. Так продолжалось до 1945 года, когда после внезапного вторжения советских армий его двор исчез. Он чуть ли не в одиночку попробовал бежать в Японию, когда в Маньчжоу-Го хозяйничали русские танки и китайские партизаны. Когда он ждал в Мукденском аэропорту самолета, который перевез бы его в Токио, появился советский десант, и Пу И отвезли на север в Читу. Тем временем оставленная императрица в безумии умерла от опиумной зависимости на полу китайской тюрьмы, а его, наконец, доставили в растрепанные парки Хабаровска, где я и нашел его виллу-тюрьму.
Недовольный смотритель проводит меня внутрь, но в этих обшарпанных комнатах осталось мало связанного с Пу И. Место стало дворцом бракосочетания для местных пар. В одном из помещений, где, по
