Вавилонская башня - Антония Сьюзен Байетт

Руперт Жако – приземистый человек с темно-русыми, отдающими в рыжину частыми кудряшками, которые не свалялись в бесформенную копну лишь благодаря усердию в рассуждении ножниц. Та же дисциплинированность заметна в его лице и фигуре. К такому сложению полагались бы пухлые щеки – они и правда пухлые, но не так, чтоб очень. Полагался бы двойной подбородок, но второй подбородок едва заметен. Брюшка, которому полагалось бы иметься под сиреневой сорочкой с фиолетовым галстуком в розовый и серебристый горошек, при всем желании не различить. Губы у него, как и рассказывал Хью, мягкие, круглые, полноватые, но поджаты. Голубые глаза, нос ничем не примечателен. Говорит он нараспев, с интонациями бывшего ученика престижной частной школы, и, если прибавить к этому то ли явные, то ли мнимые признаки дородности, он может показаться увальнем. Но чувствуется в нем живость, энергия, легкость, которые притушеваны в интересах дела.

Хью представляет Фредерику и объясняет, что ей позарез нужна работа. Жако спрашивает про круг ее интересов, и она отвечает, что круг весьма узкий – литература, но она быстро обучается, и, вообще-то, ей интересно все нас свете. Жако сообщает, что у него работает несколько рецензентов, большей частью рецензенток: они за плату проглатывают уйму рукописей, поступающих в издательство самотеком, – каждое утро их приносят десятками.

– Я, как сказал, за эту работу плачу, – продолжает Жако, глядя на Фредерику, – но плачу немного: в средствах мы ограничены, а умных женщин, которые сидят дома с детьми и с отчаяния хватаются за любую работу, полным-полно.

– Я понимаю, – отзывается Фредерика.

– Раньше компания издавала в основном политическую литературу: политика левых в тридцатые годы, фабианские исследования о проведении досуга, все в таком духе. Это я надоумил Гимсона Бауэрса, что можно неплохо зарабатывать на религии. Бауэрс – социалист старой школы: религия вредна, религия вздор, овчинка не стоит выделки. Но я говорил, что, на мой взгляд, ею интересуются, определенно интересуются – государственная Церковь вызывает в своем роде брожение умов: возьмите «Быть честным перед Богом» – непритязательная брошюра незаметного епископа, выпущенная незаметным издательством, а какой фурор! Национальный бестселлер. А бывает кое-что порадикальнее писаний епископа Вулиджского, не такое постное, а скоромное. Именно скоромное: секс. Секс и религия – это ведь и в церкви, и в современной молодежной культуре. Теология смерти Бога[69] – прямо дух захватывает. Харизматическое движение[70]. Работы о харизматичности. Крушение привычного нравственного порядка. Вся эта кутерьма с Кристин Килер, Профьюмо и политической элитой…[71] Всё трещит по швам, все расхожие представления, которыми мы преспокойно жили, даже если в них не верили. Теперь ими жить нельзя, и люди хотят про это читать, хотят разобраться. Мы вступили в эпоху нравственных исканий, переоценки ценностей, созидательного хаоса, и людям хочется понять, что происходит… Я задумал серию под названием «Фарватер современной мысли», как-то так. Вообще точнее было бы назвать «светочи», но сегодня «светоч» для названия не годится, школьной хрестоматией отдает. И потом, светоч – это факел: какое-то Средневековье. Хочется такое, чтобы, так сказать, отражало накал духовной энергии. Пламя? Стрелы?

– «Стрелы страсти»[72], – подсказывает Хью. – Или «выстрелы».

– «Костры полемики», – предлагает Фредерика.

Руперт Жако задумывается.

– Да, почти то, – соглашается он. – «Религия: костры полемики». «Психиатрия: костры полемики». «Социология: костры полемики»… Нет, не очень.

– «Ведьмы: костры полемики», – вставляет Хью.

– Зря ерничаете. Ведовство тема не надуманная. Им увлекаются все больше и больше. Огромный интерес в викке[73], «старой религии». Я, человек христианских убеждений, его не разделяю, но читатели – да. Пишут в издательство. Интерес нешуточный.

Он протягивает Фредерике книгу, где на обложке изображен узник в бумажном дурацком колпаке, сидящий по-восточному на полу камеры, стены которой обиты чем-то мягким.

Фредерика открывает книгу. В ней только чистые листы.

– Это еще не книга, а рекламный макет, – объясняет Жако. – Но автор бы юмор оценил: открываешь книгу о вреде языка – а там только девственно-чистая белая бумага. Автор – тоже моя находка. Я и каноника Холли нашел. Лично отыскал. А Гусаксу я решил написать, когда услышал его выступление в «Раундхаусе»[74] об антипсихиатрическом движении. Мощная речь: о том, что от психиатрических лечебниц одно зло, что прилепить кому-то ярлык «шизофреник» или «психопат» значит материализовать в нем эти отклонения, что, называя людей сумасшедшими, мы и правда сводим их с ума. Мы издали его первую книгу: «Разве я сторож брату моему?» – вы ее, наверно, видели, она стала поистине succès d’estime[75] и разошлась неплохим тиражом.

Фредерика рассматривает последнюю страницу обложки. Судя по фото, Элвет Гусакс – похожий на гнома человек со впалыми глазами, длинным тонким носом, редковолосый, густо загорелый, – впрочем, может быть, он такой только на снимке. Это поясной портрет, Гусакс явно сидит в троноподобном вольтеровском кресле, при этом на нем рубашка апаш. В аннотации сказано, что «Язык мой – смирительная рубашка» отражает взгляды целого интеллектуального направления, которое оспаривает правомерность ограничений, налагаемых на нас современной цивилизацией, и задается вопросом: обладает ли язык, в особенности печатное слово, хоть какой-нибудь функцией. Тут же цитата из Маршалла Маклюэна:

«Возможно, такое состояние коллективного сознания было довербальным состоянием человека. Язык как технология расширения человека вовне, чью власть разделять и отделять мы очень хорошо знаем, возможно, и был той самой „Вавилонской башней“, с помощью которой люди пытались добраться до высших небесных сфер. Сегодня компьютеры обещают дать нам средства мгновенного перевода любого кода или языка в любой другой код или язык. Короче говоря, компьютер обещает нам достичь с помощью технологии того состояния всеобщего понимания и единения, которое восторжествовало на Пятидесятницу»[76].

«Элвет Гусакс, – заключает автор аннотации, – разделяет исходную посылку Маклюэна о разобщающем влиянии языка, однако ставит под сомнение его надежду на то, что путь к взаимопониманию в духе Пятидесятницы открывает нам технология, или в первую очередь технология. У него есть собственные смелые идеи о том, каким образом можно возродить или реставрировать такие взаимоотношения».

– Любопытно, – произносит Фредерика.

– Вам послушать его надо, – говорит Жако. – Он харизматичный. В полном смысле слова харизматичный.

Смакует он это слово, подмечает Фредерика.

Жако выбирает из груды присланных рукописей четыре и дает Фредерике для рецензирования. Романы. Одна рукопись напечатана аккуратно, с большим интервалом, вторая – небрежно, уголки страниц загнуты, как собачьи уши, третья – экземпляр под копирку, строки через один интервал, четвертая – от руки. Та, что напечатана аккуратно, – «Плавание Серебряного Судна» Ричмонда Блая. С собачьими ушами – «Англичане и бешеные псы» Боба Галли. Под копирку – «Побочный эпизод» Марго Черри. От руки