Бессмертник - Белва Плейн

Ближе к рассвету Мори проснулся, почувствовав, что он один в постели. На кухне горел свет. Агата сидела, просто сидела у стола в безысходной, горькой печали. На столе стояли бутылка вина и рюмка.

— Агги! Сейчас пять утра! Что ты тут, черт побери, делаешь?

— Я никак не могла заснуть — все ворочалась, крутилась. Ну и встала. Чтобы тебя ненароком не разбудить.

— Я спрашиваю про вино.

— Я тебе уже объясняла. Оно успокаивает, помогает расслабиться. Я подумала: выпью и засну. Ну что ты смотришь, будто я пьяная?

— Агги, пить — дурная привычка. Мне это не нравится. Нельзя рассчитывать, что вино решит все проблемы. Кроме того, это дорого.

— Я потратила пятнадцать долларов, которые ты хотел дать мне на платье. Купила пару бутылок. Ну не сердись, Мори, прошу тебя.

Его уволили через месяц, в пятницу. Получив расчет, он побрел домой. Постарался пройти по лестнице бесшумно, надеясь, что жизнерадостный и по-европейски церемонный Джордж Андреапулис не услышит и не выскочит навстречу с приветствиями. Сил для вежливости у Мори сейчас не было.

Он открыл дверь. Надо выложить ей сразу и покончить с этим, а потом сесть вместе и спокойно рассудить, что предпринять дальше. Дай только Бог, чтобы Андреапулис в ближайшие недели подкинул ей побольше работы. Пускай печатает.

Агата сидела на краешке кровати, руки — на коленях, точь-в-точь девочка в танцклассе, ожидающая приглашения на танец.

— Мори, я беременна, — сказала она.

Все, что с ними происходило, происходило на фоне невыносимой жары. Когда я состарюсь, думал Мори, так и буду вспоминать Нью-Йорк и все наши беды: скрежет подземки, кисловатый запах раскаленного металла, вывески «Вакансий нет», влажные простыни и лежащую поверх них Агату с раздутым животом. И публичные библиотеки, где я коротаю время с полудня до вечера: если с утра работа не подвернулась, дальше искать без толку, лучше уж пойти в библиотеку.

— Хуже нет, чем искать работу летом, — сочувственно говорил Джордж Андреапулис.

— Зимой будет хуже. Кстати, у меня нет зимнего пальто, и галоши прохудились. Одна надежда, что зима выдастся не слякотной, а морозной и снежной.

— Возможно, у одного из моих клиентов найдется для тебя работа, — с сомнением сказал Джордж. — Постараюсь не проморгать. Я тут составлял завещание для человека, который держит кулинарию в хорошем месте, на проспекте. Дела у него идут в гору. Может, к осени он надумает взять помощника.

Однажды утром, в сентябре, Агата неуверенно сказала:

— Я не знаю, как ты отнесешься… Пообещай, что не рассердишься!

— Обещаю.

— Я тут подумала… Помнишь, я рассказывала, что у моего отца есть кузен. Я всегда называла его дядя Джед. На самом деле он нам даже не родня, он муж папиной двоюродной сестры, которая уже умерла. Я уверена, что он меня помнит. Своих детей у них не было, и он меня очень любил. Присылал мне на Рождество чудесных кукол, а к шестнадцатилетию подарил жемчужные бусы, первые в жизни.

— Да, да, — кивал он, стараясь не раздражаться. Все пустое. Болтовня. В такую пору жизни они должны быть счастливы. Ни о чем не тревожиться. Черт бы побрал мир, который умудряется испортить все самое прекрасное. Их с Агатой ребенок! Его ребенок растет в ее чреве, и у него уже все есть: и ноготочки, и ресницы. Чудо!

— …вице-президент банка «Барлоу-Манхэттен», занимается вкладами. Раньше я не хотела к нему обращаться, боялась, что папа узнает. Но теперь мне все равно, стыдиться нечего. Ты сходишь к нему?

Он молчал. Пресмыкаться перед ее родней? Просить милостыню?

— Я, конечно, позвоню ему сперва. Ну, Мори?!

Для нее. Для ребенка, что растет в ней. Он появится на свет розовый, голенький, беззащитный. Я должен его согреть, прокормить, защитить.

— Позвони с утра. Я схожу, — произнес он. — Ты нашла гуталин? Надо почистить черные ботинки.

Дверь с Мадисон-авеню открывалась в вестибюль с разрисованными стенами: сцены из жизни голландских поселенцев, Питер Стивезант; индейцы перед судом; здание Казначейства; Джордж Вашингтон принимает присягу; конные экипажи на Пятой авеню; дети с обручами в Центральном парке. Ни тележек старьевщиков, ни доходных домов…

Он прошел по зеленому ковру, мягкому, точно мех. Высокий, уверенный в себе выпускник Йеля, образованный, достойный. Он ничем не хуже других. Так чего бояться?

На двери значилось «Джедедия Спенсер». Смешно! Иедидия — древнее еврейское имя на американский манер. И как солидно оно выглядит на медной пластинке, прибитой к двери из красного дерева. Никому из его знакомых и в голову бы не пришло дать ребенку такое имя. В наше-то время!

Все здесь темно-коричневое: мебель, кожа, костюм мистера Спенсера.

— Так, значит, вы и есть Агатин муж… Что ж, здравствуйте.

— Здравствуйте, сэр.

— Агата дозвонилась, когда вы были уже в пути. Жаль, что не раньше. Могли бы не беспокоиться.

— То есть, сэр?

— В нашем банке вакансий нет.

— Сэр, мы, собственно, и не надеялись. Мы подумали, то есть Агата подумала, что с вашим положением, связями в самых разных областях вы могли бы меня кому-нибудь рекомендовать.

— Я взял себе за правило никогда не просить наших клиентов об одолжениях.

Мистер Спенсер выдвинул ящик, достал ручку. Мори не видел, что он пишет — мешала большая фотография в серебряной оправе, — и понял, лишь когда ему протянули чек на тысячу долларов.

— Можете получить наличными через окошко в зале, — промолвил мистер Спенсер и взглянул на часы. — Естественно, я не хочу, чтобы Агата жила в нужде. Надеюсь, это ее поддержит, пока вы не приведете себя в порядок.

Мори поднял глаза. И прочел на надменном, холодном лице собеседника откровенную неприязнь.

«Приведете себя в порядок!» Я-то в порядке, подумал Мори. Пускай лучше мир приводит себя в порядок. Он положил чек обратно на стол.

— Большое спасибо. Это я не возьму, — сказал он и, развернувшись на каблуке, пошел к двери.

Руки вспотели, сердце бухало, точно молот. Какой стыд, какой чудовищный стыд. Как в страшном сне — из тех, что хоть раз снятся в жизни каждому, — будто идешь по роскошной улице и вдруг понимаешь, что на тебе только нижнее белье. Вслед за стыдом подступила тошнота.

На углу попалась закусочная. На завтрак он ничего не ел, только выпил кофе. И знал, что тошнит его от голода. Вправе ли он потратить деньги на бутерброд и солодовый коктейль — с шапкой взбитых сливок выше края стакана?

Взобраться на высокий стул у прилавка не было сил. Он опустился за столик, хотя знал, что это удовольствие обойдется ему в лишних десять центов — официанту на чай. Какой хладнокровный негодяй этот Спенсер! Даже не счел нужным что-либо пообещать — приличия ради. Скотина! Он так меня презирает, что даже не потрудился прикинуться вежливым…

В закусочную вошел мужчина и присел за тот же столик. Мори почувствовал на себе внимательный, неотступный взгляд. Мужчина произнес:

— Похоже, мы знакомы. Встречались на свадьбе в Бруклине пару лет назад.

Мори неопределенно хмыкнул.

— Да, точно, — продолжил мужчина. — Солли Левинсон — пусть земля ему будет пухом — праздновал тогда свадьбу сына. Ты ведь парень Джо Фридмана, верно?

— Да, но я вас не…

— Меня зовут Вульф Харрис. А твоего старика я знал, когда он еще под стол пешком ходил. Сейчас-то он небось совсем нос задрал, я ему нынче не ровня.

Мори промолчал. Странная встреча. Мужчина разглядывал его так откровенно, что Мори тоже не постеснялся взглянуть на него в упор. С виду — лет пятьдесят, правильные, решительные черты. Короче, лицо, каких в городе тысячи. Выделял его, пожалуй, взгляд — пронзительный и умный. Темный, строгий, очень дорогой костюм; часы с цепочкой — золотые. Мори видел длинную отставленную в проход ногу: ботинки у Вульфа Харриса ручной работы.

— Я не стал бы этак костерить твоего старика, если б не знал, что он тебя выставил из дому.

В иные времена — в юности, до всех невзгод, когда у Мори было побольше гордости, настоящей или ложной, не важно, — он не позволил бы незнакомцу так бесцеремонно вторгаться в свою жизнь. Но сейчас его не возмущало ничто.

— Я знаю о вас только две вещи: у вас потрясающая память и прекрасно налаженная система осведомления.

Собеседник засмеялся:

— Никакой системы нет. Информацию эту я получил случайно. Встретил на улице Соллину дочку, ну эту, пампушку, которая слишком много болтает…

— Знаю. Сесилия.

— Она и рассказала. Мне, собственно, это было ни к черту не нужно, я и слушал-то вполуха. Но насчет моей памяти ты не ошибся. Что есть, то есть. Что раз услышу — никогда не забываю. Никогда. Этого у меня не отнимешь. Чему смеешься?

— Да просто подумал, что у вас вряд ли что отнимешь, не только память.

Помедлив секунду, Вульф Харрис тоже засмеялся: