Надежда - Андре Мальро

— Оборону организуем мы, — сказал Хейнрих. — Идем туда.

Проплутав довольно долго по переулкам, они вышли к воротам. Свалка винтовок.

Ополченцы, человек десять, дулись в карты, сидя на земле. Хейнрих нагнулся на ходу, сгреб карты, сунул себе в карман, не сводя глаз с игроков. Зашагал дальше, вышел за ворота, осмотрел позицию снаружи. Мануэль нашел почти прямую ветку, она заменила ему стебель укропа: нужно было привести в порядок нервы: при виде брошенных винтовок он шалел от бешенства.

— Сущее помешательство, — сказал Хейнрих. — Здесь на крышах и балконах можно продержаться до тех пор, пока фашисты не подвезут артиллерию.

Они вернулись в город. Генерал все разглядывал крыши.

— Вот несчастье, что я не знаю испанского, черт побери!

— Зато я знаю, — сказал Мануэль.

Они с Эрнандесом принялись отбирать людей, расставляли по местам, посылали за боеприпасами, распределяли все пригодное оружие, оказавшееся бесхозным, между стрелками, которые уже были расставлены. Нашлись три ручных пулемета. Через час ворота превратились в оборонительную позицию.

— Ты подумаешь, что я болван, — сказал Хейнрих, — но теперь нужно, чтобы они запели «Интернационал». Все они в укрытиях и друг друга не видят, пусть хоть голоса услышат.

Обращение на «ты», принятое среди коммунистов, ничуть не уменьшало властности интонаций Хейнриха.

— Товарищи! — заорал Мануэль.

Отовсюду — из-за углов, из окон — высунулись головы. Мануэль затянул «Интернационал», чувствуя, что ему мешает ветка — вся в листьях: ему не хотелось выпускать ветку из пальцев и тянуло отбивать ею такт. Пел он очень громко и, поскольку обстрел Алькасара почти прекратился, его было слышно. Но ополченцы не знали слов «Интернационала».

Хейнрих был ошеломлен. Мануэль ограничился припевом.

— Ну и ладно, — сказал Хейнрих с горечью. — Часам к четырем мы будем в Мадриде. До тех пор продержатся.

Эрнандес грустно улыбнулся.

Мануэль назначил командиров, и все трое отправились к воротам Солнца.

За три четверти часа ворота были укреплены.

— Вернемся к воротам Висагра, — сказал Хейнрих.

Из приоткрытых окон все чаще слышались выстрелы фашистов. Но толчея прекратилась: за час из Толедо ушло более десяти тысяч человек. Город пустел, подобно тому как истекает кровью раненый.

Машина Хейнриха стояла в запертом гараже.

— Поезжайте сразу же, — сказал Эрнандес. — Не мешкая…

У двери ждал офицер с маленькими усиками.

— Мне сказали, вы едете в Мадрид. Я срочно должен там быть. Можете вы меня взять?

Он показал служебное предписание. Сначала поехали к воротам Висагра. Вел Мануэль. На каждом пороге — брошенные винтовки. Когда машина затормозила на повороте, одна дверь приоткрылась, чья-то рука потянулась к винтовке. Хейнрих выстрелил, рука отдернулась.

— Испанский народ оказался не на высоте… — сказал офицер с усиками.

И снова во взгляде генерала появилась та жесткая пристальность, которую уже дважды замечал Мануэль.

— В ситуациях, подобных этой, — сказал Хейнрих, — всякий кризис — всегда кризис командования.

Мануэлю вспомнился Хименес. И еще вспомнились ополченцы, их можно было видеть на любой улице Мадрида: озабоченные и старательные, они учились шагать в ногу, как учатся читать.

Когда они вернулись к воротам Висагры, Мануэль вышел из машины, окликнул часовых. Никакого ответа. Он снова позвал. Молчание. Он поднялся на верхний этаж первого же дома, откуда видны были крыши. За каждым углом, там, где Мануэль час назад поставил по человеку, валялись брошенные винтовки. Брошены были и три ручных пулемета. Ворота еще оборонялись — оборонялись оружием, но не людьми.

Винтовок не хватало на Малагском фронте, на Κордовском фронте, на Арагонском фронте. Винтовок не хватало в Мадриде.

Совсем близко на гумне молотили пшеницу…

Мануэль отшвырнул наконец свою ветку, спустился; ноги у него были как ватные. Все двери были распахнуты; близ окон, прислоненные к ставням, последние ружья охраняли Толедо.

А в открытые окна на каждой крыше возле каждой трубы виднелась винтовка и рядом — сумка с боеприпасами.

Мануэль доложил об увиденном Хейнриху. Эрнандес, тот заранее знал, что так и будет.

— Сюда нужно перебросить молодежные части, — сказал Хейнрих. — Мчимся в Мадрид. На данный момент вывести людей из Толедо несложно.

— Вам не успеть! — сказал Эрнандес.

— Попытаемся.

— А ты что будешь делать? — спросил Мануэль.

— А что мне, по-твоему, делать? — сказал Эрнандес, пожав плечами и показав в горькой усмешке длинные желтоватые зубы. — У нас тут десятка два наберется тех, кто умеет более или менее стрелять из пулемета, я в том числе.

Он равнодушно показал на кладбище:

— Там или здесь…

— Нет; мы подоспеем вовремя.

Эрнандес снова пожал плечами.

— Мы подоспеем вовремя, — твердо повторил Мануэль, нахлестывая прутиком свой ботинок.

Эрнандес удивленно поглядел на него.

Мануэль внезапно осознал, что никогда еще не говорил с Эрнандесом таким тоном. Приказы бесстрастным голосом не переведешь, и вот уже несколько часов он произносил их с теми же интонациями, что Хейнрих. И научился властности так же, как учатся языку — с голоса.

— Если наберешь человек двадцать, — проговорил он, — попробуй все-таки удержать эти ворота.

— Перед уходом расставьте здесь новых бойцов, — сказал Хейнрих.

— Слушаюсь, — ответил Эрнандес с тем же бесстрастием отчаяния.

Расставив людей, они вернулись в лавчонку. Брань из окон и фашистские выстрелы доносились все чаще.

— Этим хотелось бы воскресить Филиппа II[84] и вернуть ему трон, — сказал Мануэль. — Эрнандес, для начала распорядись, чтобы собрали все винтовки, кроме тех, что в подъездах: я пришлю тебе грузовики со штурмовыми гвардейцами.

— Собрать проще, чем пустить в дело…

Агония города ускорялась.

— Пусть продержатся день, — сказал Хейнрих. — Динамитчики продержатся ночь. Если мы перебросим сюда молодежь и бойцов из пятого полка, мы продержимся неделю. А через неделю…

Эрнандес, уже в гражданском, как все почти оставшиеся в живых бойцы — комбинезон он сбросил, — секунду колебался. Судя по звукам, республиканцы были справа. Чего он хочет? Спастись? Двумя часами раньше это было не сложнее, чем сесть в поезд. Сражаться до последнего? Главное — больше не оставаться в одиночестве, не оставаться в одиночестве. Он отстал от своих при первой же атаке легионеров. Главное — выбраться к своим.

Под прикрытием стен (слева, все приближаясь, слышался треск легионерских пулеметов) он выбежал на какую-то улицу. Республиканские пули царапали высокие тусклые фасады, и из пробоин в штукатурке вырывались густые и короткие струйки дыма. Треск неприятельских пулеметов все приближался. Легионеры, судя по всему, уже выходили на угол, который Эрнандес обогнул за мгновение до того: теперь пули летели и спереди, и сзади.

Метрах в десяти от него горел фонарь. Эрнандес подбежал к фонарю, помахал револьвером, чтобы оповестить, что он свой; пуля выбила маузер у него из рук. Эрнандес бросился в какой-то подъезд. От легионерских пуль его спасали углы улицы, от республиканских — толщина стены. С обеих сторон лихорадочно застрочили пулеметы, почти вслепую. Одна очередь скосила фонарь, и он рухнул — мелодично прозвенело стекло; теперь пулеметчики не видели ничего, кроме голубоватых огоньков, коротко просверкивавших в обоих концах улицы.

Эрнандес лег, дотянулся до своего револьвера под летящими непрерывным потоком пулями и ползком вернулся в подъезд.

Минут через десять кто-то схватил его за рукав; он вздрогнул.

— Эрнандес, Эрнандес…

— А? Да, я.

Боец, добравшийся до подъезда (он тоже был в штатском), выстрелил трижды с секундными промежутками, и оба бросились бежать. Республиканский пулемет смолк.

Когда они добежали до пулеметчика, сзади подоспел еще один боец.

— Мавры!

— К цирку! — крикнул пулеметчик; он, видимо, командовал группой.

Все бросились к улочкам старого города; пулеметчик тащил свой «гочкисс», части которого торчали в разные стороны.

Эрнандес не хотел умирать в одиночку.

Пулеметчик повернулся, установил пулемет, выпустил очередь пуль в пятьдесят, снова побежал.

Стрелял он скверно. Марокканцы остановились было, затем тоже побежали.

Одиночные редкие выстрелы. И вдруг с той стороны, куда бежали республиканцы, ветер донес музыку: медь, большие барабаны, цирковая, ярмарочная, военная музыка. «Неужели какие-то деревянные лошадки все еще крутятся?» — мелькнуло в мыслях у Эрнандеса. И тут же он узнал фашистский гимн: на площади Сокодовер играл оркестр легиона.