Под немецким ярмом - Василий Петрович Авенариус

недомоганье, первую половину обряда держала его на руках, не садясь в поставленное за нею кресло. В двух шагах позади ее стояли герцогиня Бенигна во всем блеске своих бриллиантов и чухонка-кормилица в своем безвкусном национальном наряде.

Царственный младенец, перед тем накормленный, вел себя вполне блогоприлично, изредка лишь в полусне издавая неопределенные звуки. Но вот главный придворный священник взял его из рук августейшей восприемницы, чтобы троекратно погрузить в купель, — и комната огласилась таким раздирательным криком, что государыня, приняв его обратно от священника, поспешила передать его герцогине, кормилице.

Но бедный ребенок не хотел угомониться. Анна иоанновна, в изнеможении опустившаяся уже в свое кресло, растерянно оглянулась. Увидев тут в дверях детской, среди десятка женских лиц, и Лилли, она сделала ей знак.

Можно себе представить общее удивление, когда робкими шагами, с густым румянцем смущение на миловидном личике, приблизилась молоденькая камер-юнгфера принцессы и отобрала вопящого младенца в свою очередь y кормилицы. Как и прежде, на руках y нее он почти тотчас присмирел.

По окончании священного обряда, государыню обступили сановные поздравители, чтобы наперерыв один перед другим принести ей наилучшие пожелание. Двоих из поздравителей: Бестужева-Рюмина и Миниха-сына, Анна иоанновна с своей стороны поздравила: Бестужева — вторым кабинет-министром и Миниха — камергером при наследном принце иоанне Антоновиче.

Лилли воспользовалась общей сутолокой, что бы, сбыв новоокрещенного кормилице, самой стушеваться. Но ее удержала за руку безотлучная спутница цесаревны, Аннет Скавронская.

— Постой же, милочка! И поздороваться не хочешь? Если-б ты знала, как ты была мила! Старики — и те даже спрашивали: "Кто эта прелесть?"

— Перестань, Аннет, говорить вздор…

— Вовсе не вздор. Ты распустилась, право, как цветок…

— Ну, прошу тебя, Аннет! Лучше скажи-ка: как ты провела лето?

— Да как его проводить в городе? Хорошо еще, что окна нашего дворца выходить на Царицын Луг, где все лето стоять лагерем войска. На зеленой мураве раскинуты их белые палатки и происходить всякие экзерсиции, кампаменты военные; на солнце так и сверкают ружья и сабли…

— Так что ты, пожалуй, и думать забыла про своего Воронцова?

— Т-с-с-с! Ведь никто здесь ничего еще и не подозревает…

— А он все еще в своем линейном полку в провинции?

Скавронская глубоко вздохнула.

— Уж и не говори! И когда-то еще оттуда выберется! А я вот сохни тут и сокрушайся… Иной раз, знаешь, просто отчаянность находить. А что, Лилли, твой Самсонов?

Лилли не то смутилась, не то рассердилась.

— Какой он «мой»! Отвратилась от него душа моя…

— Что так?

— Да так. С самого дня свадьбы карликов я ничего об нем не знаю… Да и знать не хочу!

В это время сквозь окружающий многоголосый гул чутки слух ее расслышал за соседнею дверью детский плач.

— Прости: маленький плачет!

И она скрылась в детской.

XI. Катастрофа надвигается

В какой зависимости телесное здравие находится от расположение духа — особенно наглядно можно было видеть на императрице Анне иоанновне: со дня рождение принца иоанна, обезпечивавшего престолонаследие, y нее проявился необычайный подем духа, отразившийся тотчас на аппетите, а затем и на всем организме. Она не только стала ежедневно выезжать в открытой коляске, но предалась снова и своей до страсти любимой потехе — охоте.

До апреля 1740 г. придворными охотами, в качестве обер-егермейстера, заведывал Волынский. После его казни, "командующим над охотами" был назначен один из любимцев Бирона, полковник второго Московского полка фон-Трескау. Давно страдая одышкой от ожирение сердца и всего вообще тела, он рассчитывал, должно-быть, что, при болезненности государыни, новая должность будет для него синекурой. Осмотр петербургских зверинцев: Малого и Екатерингофского, трех дворов для содержание зверей придворной охоты: Зверового, Слонового и Ауроксов (зубров), а также садков в дворцовых садах, он отложил до возвращение государыни осенью в Петербург и жил в свое удовольствие на казенной даче, отведенной ему при петергофском зверинце. Как вдруг, громом из ясного неба, последовал высочайший приказ — к завтрашнему же дню приготовить «гоньбу» оленей. Господи Ты Боже мой, что сталось с бедным фон-Трескау! Почтенный толстяк заметался, как угорелый: в петергофском зверинце не оказалось потребного числа оленей, а в целом Петергофе необходимого количества полотна для ограждение той части Нижнего сада, где должна была происходить гоньба. Полковник поскакал в Петербург и за оленями, и за полотном. Вернулся он оттуда уже под утро; но к определенному часу все было готово для гоньбы. Нижний сад огласился звуками охотничьяго рога, лаем гончих и ружейной пальбой.

Не успел фон-Трескау перевести дух после гоньбы оленей, как ему было предписано устроить «парфорсную» охоту на лосей, кабанов, диких коз и зайцев. И так изо дня в день.

Не описывая более подробно этих облав и травлей, укажем лишь на красноречивые цифры, сохранившиеся в "С.-Петербургских Ведомостях" 1740 г.: по 26-е августа императрицей самолично было застрелено 9 оленей, 16 диких коз, 4 кабана, 1 волк, 374 зайца, 68 диких уток и 16 больших морских птиц.

В конце августа погода резко переменилась: пошли непрерывные дожди; ни о прогулках, ни об охоте не могло быть уже и речи. Душевное настроение, а с тем вместе и здоровье государыни разом опять ухудшилось. Она не покидала уже опочивальни, никого не желала видеть, кроме своей камерфрау Юшковой да герцогини Бирон. По совету врачей, было решено переселиться опять в Петербург, — на первое время еще в Летний дворец. Но перебраться затем в Зимний Анне иоанновне так и не было уже суждено. К участившимся подагрическим припадкам и болям в почках прибавилась безсонница, а затем и кровохарканье. Первый лейб-медик Фишер глядел очень мрачно; другой придворный врач, португалец Санхец, успокаивал окружающих, что немец смотрит на все сквозь черные очки, что пока никакой опасности нет.

Но лейб-медик немец оказался прав. 6-го октября, за обедом, императрица вдруг закатила глаза и головой склонилась на бок: с нею сделался глубокий обморок. Так, в безпамятстве, ее и перенесли на постель.

Во дворце поднялся, понятно, страшный переполох; созвали общий консилиум придворных врачей. Даже оптимист Санхец опешил; а Фишер прямо обявил, что он ни за что уже не отвечает, и что если болезнь будет итти тем же ускоренным ходом, то вскоре вся Европа облечется в траур.

Такой приговор побудил Бирона к решительным действием: на случай кончины государыни следовало без всякого промедление точно определить порядок управление государством впредь до совершеннолетие малолетнего наследника престола. Обер-гофмаршал граф Лёвенвольде лично обехал всех трех кабинет-министров и фельдмаршала графа Миниха, чтобы пригласить их к вечеру того же дня на тайный совет во дворец