Ева и Мясоедов - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После этого бабушка прожила еще четыре года. Умирала она тяжело, в полном сознании, от неоперабельного рака, мучаясь невыносимыми болями в желудке. Незадолго до смерти ей исполнился восемьдесят один год. На прощальный день рождения собрались те самые шестнадцать человек, кого она считала своей семьей и кем, мыслила, управляла всю жизнь, словно челном. Однако теперь весло выпало из ее рук, и празднество вышло невеселое.
– Вот и на поминках своих побывала, – молвила хозяйка, когда гости разошлись, оглядывая опустевший стол с неприбранной посудой, и добавила: – Мне б до лета дожить. Еще до одного лета.
Но этого ей суждено не было. Через две недели она легла в Первую градскую больницу, а месяц спустя в Страстной четверг умерла в больничной палате на руках у старшей невестки, которая до последнего дня за ней ухаживала. В Светлый понедельник бабушку похоронили, и так получилось, что это был действительно последний раз, когда собралась вся большая семья, – сразу после бабушкиной смерти она дала трещину, и годами хранимые и только ради нее удерживаемые обиды друг на друга выплеснулись наружу. Бабушкин идеал жить «суместно обместях», который она наперекор всему воплощала в жизнь, с нею же навсегда и ушел.
Дед пережил последнюю жену на два с половиной года. Он умер в восемьдесят семь у себя дома во сне, видимо, даже не поняв, что с ним случилось, и я верю в то, что бабушка своими страданиями облегчила его земную участь. Похоронили их рядом в родовой могиле Коняевых на Введенском кладбище.
Удивительная это могила! Окруженный со всех сторон красивыми мраморными и гранитными надгробьями и памятниками – армянскими, еврейскими, немецкими и даже испанскими – стоит по соседству со знаменитыми учеными, актерами, писателями и генералами простой четырехконечный грубый деревянный крест с выцветшей краской и табличкой, на которой с трудом можно разобрать стершиеся имена бабушкиных теток – Надежды и Еликониды. Чуть ниже, на том же кресте, прибита металлическая табличка «Мясоедова Мария Анемподистовна». Жестяная дощечка с именем деда вкопана в землю справа от креста. Могила обнесена решетчатой оградой, но калитки в ней нет и подхода к могиле нет тоже, точно этот последний приют навсегда заперт, и ничто не напоминает о том, что здесь лежит прямой потомок славного дворянского рода, внесенного в родословные книги нескольких губерний. Дядюшка мой, называющий могилу на советский манер «коммунальной», уверяет, что дедушка и бабушка ведут нескончаемые разговоры о том, как не повезло им с одним из внуков. Что ж, ему видней…
С той поры, как двое Мясоедовых на этом погосте упокоились, прошло много лет, и каких лет! За эти годы мне довелось повстречать самых разных людей – очень известных и нет, необыкновенно умных, одаренных, талантливых, с поразительными биографиями и судьбами, на фоне которых жизнь моей бабушки может показаться не такой уж необычной. Мало ли кто и что испытал в русском XX веке? Но чем дальше по времени уходит от меня эта женщина, тем более величественным (да простит меня благосклонный читатель за немодный нынче пафос) предстает ее образ, тем сильнее я склоняюсь перед ним и ясней понимаю, как счастлив был оттого, что знал ее в самую прекрасную пору своей жизни, и как ничтожно мало сумел от нее перенять.
Дом в деревне
Повесть сердца
1
О доме в деревне я мечтал много лет. Читал объявления в газетах, расспрашивал знакомых, ездил по Тверской, Владимирской и Рязанской областям, забирался в отдаленные уголки – но нигде мне не везло. Все хорошие избы, особенно в красивых местах, по берегам озер и рек, были раскуплены горожанами. Самые оборотистые приобретали не по одной, а сразу по нескольку и потом втридорога продавали их под дачи. Мне же хотелось жить в деревне, а не в дачном поселке. Да и денег у меня столько не было. Тогда, отчаявшись найти что-либо недалеко от Москвы, я отправился на север, за Вологду.
Те края были мне немного знакомы. В ранней молодости мы с будущей женой сплавлялись на резиновой лодке по извилистой каменистой речке Вожеге. В непогоду едва не потонув, пересекли громадное озеро Воже, а потом попали и вовсе в глухие безлюдные места, толком не обозначенные на туристической схеме. По неведомой полноводной реке Еломе плыли несколько дней наугад мимо подтопленных лесистых берегов, где негде было поставить палатку, и ночевали в охотничьих зимовьях. В этих маленьких крепких избушках никогда не закрывались на замки двери и всегда имелся запас спичек, соли и чая. У нас кончилась еда, и мы обходились грибами, рыбой и самодельными лепешками из муки, пили горький чай, мерзли и мокли, пока наконец, не веря в собственное спасение, не добрались до населенных мест. Никто не верил и нам, что мы одни проплыли такое большое расстояние, старухи качали головами и говорили:
– Бесстрашники.
Будущая жена всхлипывала от жалости к самой себе и горьких мыслей, с кем ей придется связать судьбу. А я был беспечен и беспечален: долгие полунощные закаты, пронзительные и сочные северные цвета, открытые люди, одаривавшие нас хлебом и молоком, большие рубленые дома, заросшие ягодой поляны и мшины – все это запало мне в душу. Теперь я снова сюда вернулся, уже не как турист, а желая прочно обосноваться на этой земле и, если не навсегда переселиться, то по крайней мере жить здесь подолгу.
Я был уверен в том, что в полупустых деревушках подыскать задешево избу будет несложно. Однако когда стал снова на той же самой резиновой лодке сплавляться по Вожеге и заходить во встречавшиеся по пути селения, спрашивая: не продает ли кто избу? – на меня повсюду смотрели настороженно и отвечали, что продажных домов нет. Несколько удивленный неблагозвучным сочетанием и тем, что и здесь изб нету, я садился в лодку и плыл дальше, гадая, где и в какой деревне дожидается меня мой дом.
Была середина июня, но здесь еще не отцвела и
