Каленая соль - Валерий Шамшурин

6

- Вконец изводит, нечиста сила! Веревки из нас вьет! Дурит без передыху! Препоны таки чинит, ровно и не отпущены мы!.. В лачуге Уланки не повернуться, мужиков набилось, как грибов в кузовок. Потрясали они кулаками, жаловались на надзорщика. Припертый ими Кузьма не мог встать с лавки. Так и сидел, поджавшись, в накинутый на исподнюю рубаху шубейке, босой, в руке шило, с колен свисали ремни конской упряжи. - Чай, собралися уж,- дождавшись, когда все умолкнут, подивился Кузьма.Не завтра ли отъезжаем? - Кабы завтра! Лукавый бес лошадок у нас захапал: мол, вы-то вольны, по шереметевску слову, катить на все четыре стороны, о лошадках же воевода не заикнулся, а потому, дескать, гуляйте без лошадок. Не поганец ли? - С чего взъедается? - А все с того, Минич, - подал голос из-за спин Подеев,- что жалобишка наша ему досадила, ославили, вишь, мы его пред Скопиным, хошь и ни словца о нем в жалобишке не было, сам ты писал - знашь. Попала вожжа под хвост, что ты содеешь, едри в корень! Смаху надобно было ехать да, чай, хворого тебя не захотели оставлять. - На тебя лаялся,- добавил Гаврюха,- коль встренет-де, посчитается. - Что ж, посчитаться не грех. - Не вздумай. За саблю хватится. Ростовец Тимоха посчитался было, так он Тимохе саблею плечо рассек. Да еще смутьяном объявил, в темницу Тимоху кинули. - Сызнова жалобишку писать? - спокойно спросил Кузьма. - Подымут нас на смех. Ябедники, мол. На то и бьет над-зорщик. Аль уж не постоим за себя? - Куды с голыми руками на саблю? - Обождите-ка у избы, оденуся ужо. Когда мужики вышли, Кузьма еще немного посидел на лавке, молодечески встряхнулся, потом неспешно снял со стены бич... Надзорщик не скрыл злорадной ухмылки, когда у конюшен, откуда отправлял посошных в извоз к Ярославлю, он увидел кучку нижегородских мужиков. - Каяться пожаловали? Спрятав бич за спину, Кузьма подошел к нему. - Добром прошу, человече, отдай лошадей. - А-а! - уставил руки в бока надзорщик. - Ты-то и есть заводчик? Давненько мои батоги ждут тебя! Надзорщик был низкоросл, но крепок и плотен, с тяжелым мясистым лицом, обросшим густыми черными брудями. Смотрел исподлобья с презрительной насмешливостью, чуя за собой превосходство в силе и власти. - Мигом робят кликну, а ты порты сымай, готовь задок, - оскалил зубы он. - Не доводи до греха,- с холодной невозмутимостью предупредил Кузьма. - Мне грозить? Мне! - взвился надзорщик.- Я тебе не Шереметев, чтоб спущать! Надзорщик резко взмахнул кулаком и ударил Кузьму в лицо. Тот пошатнулся, шапка слетела в снег. - Еще хошь? Но Кузьма не дрогнул. - Поле! - сказал он. - Ах, поля возжелал? Мне, боярскому сыну, с тобой, алтынщиком, честью меряться! Ишь куды метишь!.. Не подходя близко, мужики все плотнее окружали их, со стороны набегали любопытные. Подъезжали даже на санях. - Без поля не отпущу тебя, мне уж срамно пред ними будет,- кивнул Кузьма на мужиков.- Все они поручники мои. Твердость Кузьмы и сбивающееся кольцо мужиков лишь на миг смутили надзорщика. Не долго думая, он выхватил из ножен саблю. - Ладно, задам я тебе поле! Не пеняй!.. Кузьма с удивившем надзорщика проворством вдруг отскочил, и свернутый в его руке бич махом расправился. Надзорщик и шагу не ступил, как конец бича хлестнул его по сапогам. - Ну держися! -злобно возопил он и кинулся на Кузьму. Но тут же сбитая с головы взлетела его шапка. - Вот и оказал ты мне честь! - крикнул Кузьма.- И еще окажешь! Не мог поверить своим глазам надзорщик. Только что перед ним был один человек - вовсе неопасный и сдержанный, а, глядь, уже иной - дерзкий, сноровистый, неухватчивый. Но это еще больше распалило ярость. Надзорщик бешено замахал саблей, пытаясь отсечь мелькающий прямо у носа змеиный хвост бича. Но удачи не было. Хлесткий удар обжег ему руку и сабля чуть не выпала из нее. И уже горячий пот потек по лбу, и уже взмокла спина. Надзорщик заметался, уворачиваясь,- бич везде настигал его. Сперва робко, в кулак да в бороду, а потом, не таясь, стали похихикивать мужики. Некоторые уже заходились в смехе. По-медвежьи взревел надзорщик и, оставив Кузьму, в безрассудном неистовстве рванулся к мужикам. Те отпрянули, повалились друг на друга. И тут цепко и жестко обвил его бич ниже пояса, и от сильного рывка надзорщик упал на колени. Подлетевший юрким воробьем Гаврюха ухватил саблю. - Вставай-ка, судиться к Скопину пойдем,- сказал посрамленному полыдику Кузьма. - Пущай он нас докончально рассудит. - Проваливайте! - трясясь от злобы, прохрипел надзорщик. - Со всем добром вашим! Чтоб духу вашего не было тут! - Впрок бы тебе наука пошла, - пожелал Кузьма, спокойно свертывая бич. В тот же день обозники покинули Александрову слободу. На прощанье Уланка сказал Кузьме: - Помяни мое слово, мира на Руси и впредь не будет, покуда меж людьми не бог, а бес лукавый. Не станет лжи да гордыни в людях - не станет и греха. В едином истом покаянии-то и обретется согласие. Крепкие духом сыскаться должны, что не свое, а людско выше поставят. Не сыщутся - все сызнова прахом пойдет. - А Скопин? - В его руке токмо меч,- загадочно усмехнулся мудрый изгой. Выехав за острог, обозники узрели в стороне ряды стрельцов, слаженно взмахивающих копьями. Перед ними восседал на коне ладный иноземный латник. - Рехтс!.. Линкс!..- донеслись до мужиков непонятные слова. Снег переливался искристыми россыпями. Солнце било в глаза. И каленая стужа лишь бодрила при таком яром сиянии. - А чо, ребятушки,- опуская вожжи, обернулся к сидящим в его санях Кузьме и Гаврюхе Подеев,- нонче на Ефимия солнце - рано весне быть. До Сретенья домой бь! подгадать, там и весну справим. Добро бы покой с ней пришел, помогай бог князю Михаиле! - Помогай бог,- пребывая в задумчивости, отозвался Кузьма.

7

От Москвы по рязанской дороге летел скачью небольшой конный отряд. Впереди - трое самых резвых. Земля уже подсыхала после апрельской распутицы, и из-под копыт выметывались тяжелые, словно чугунные, комья зачерствелой грязи. С мокрых лошадей валились серые хлопья, скакуны загнанно всхрапывали, но трое передних вершников, казалось, не замечали того. Это были известные на Москве возмутители братья Прокофий и Захарий Ляпуновы, а с ними племянник Федор. Страшная беда гнала единокровников из престольной. На честном пиру поднесла жена Дмитрия Шуйского княгиня Екатерина Михаиле Скопину чару с отравным питием. Не ведая о злом умышлении, осушил доверчивый полководец чару и, занедужив, вскоре скончался в муках. Не стало доблестного оборонителя русской земли, кого намедни вся Москва встречала многозвенным гулом и кого еще совсем в младые его лета не мог не отметить даже лихоман Отрепьев, нарекши великим мечником. Осталось без светлой головы и твердой руки собранное в Александровой слободе большое войско, которое перешло под начало бесталанного Дмитрия Шуйского. Срамным душегубством добился своего женоподобный царев братец. И хоть никто прямо не уличил его в злодеянии, но все ведали, что никому иному не была надобна смерть Скопина. А ведь вместе с царем Василием он пуще всех заливался над гробом слезами... Только за Коломной, на лесной опушке вершники спешились для большого привала. Передняя троица отошла в густоту сосен и берез. Высокий, смуглолицый, с темно-русой курчавой бородкой Прокофий все еще не мог унять возбуждения и, обрывая с распустившейся березки лист за листом, заговорил первым. Голос его был сиповат и напорист, говорил он резко, отрывисто. - Вся ноне на виду злохитрость Шуйских... Пособлять им довольно! То ли еще натворят, пауты ненасытные!.. Должон быти укорот. Должон!.. Обхватив могучей пятерней ветку, он с силой рванул ее и ободрал догола. - Эдак вот! - примолвил Прокофий, кидая смятые комом, листья в траву. - Не управиться нам в одиночку, брате, - глухо, ответил ему Захарий, по-бычьи пригнув голову и глянув на Прокофия исподлобья, словно укоряя за горячность.- Рязань-то мы подымем, а токмо единой Рязанью Шуйских не сломишь. Был он чуть ниже и плотнее брата, а по натуре ровнее и осмотрительнее. Но, как и Прокофий, в бою не занимал бесстрашия и дерзости. Однако не единожды доводилось ему сдерживать непомерное буйство брата и его нетерпеливость. - Себя браню,- с досадой признался Прокофий, - браню, что ране взывал к одному Михаиле, а не ко всему войску. Дело бы по-иному сладилось. Да, напрасно верные люди Ляпуновых возили Скопину в Александрову слободу грамоту, в которой Прокофий, понося неугодного царя, прочил на московский престол молодого стратига. Но, осерчав на Прокофия, Скопин все же ляпуновских посланцев не тронул, отпустил с миром. Боком вышел тот поступок военачальнику. Слух о нем достиг ушей Дмитрия Шуйского, и ничтожный завистник не дал маху, чтобы вконец очернить перед царем племянника. Сбивались тучи над головой Скопина. Сам Прокофий вынужден был отсиживаться в Рязани, дожидаясь неведомо чего. Дождался! Не утерпел, примчал на похороны в Москву, и тут же пришлось уносить ноги: густо валила скорбная толпа к Архангельскому собору, где по-царски погребли Скопина, но и в толпе приметен был Прокофий. Чуть не схватили. - Уж коли на то пошло, - свел брови Прокофий, - и калужского вора призовем. Супротив иродов Шуйских всяк в дело гож. Всех подымем! - Сызнова мужиков мутить, сызнова жар ворошить? - усомнился Захарий. - А и что? Греха нет меньшим злом большое ломити. Лишь бы по-нашему вышло. Не впервой небось. Рязанские дворяне Ляпуновы не были покладистыми служаками. Упрямо свое воротили, всякой власти непокорство выставляли, утвердившись в мысли, что все беды на Руси от неправедных боярских царей заводятся. Еще при Годунове Захария прилюдно секли кнутом, когда открылось, что пересылал он разбойным донским казакам пороховое зелье и оружие. Среди первых заговорщиков были братья под Кромами, склонив собравшееся там годуновское войско к измене царю и к присяге самозванцу Гришке. Все ведали, что Прокофий усердно пособлял мужицкому вожаку Болотникову и отступился от него лишь потому, что сгоряча поймался на хитрую приманку Шуйского, укупившего честолюбивого рязанца за чин думного дворянина. Долго .и неприкаянно ныла потом душа Прокофия. А Шуйский выказал себя сполна. За клятвенно обещанное помилование сдал Болотников царю осажденную Тулу, явился пред ним, пал на колени, покорно наложа саблю на склоненную выю, да провел его Шуйский, лютою смертью пожаловал. Прокофий же со своим высоким чином оказался ровно оплеванным, затерли и отпихнули от себя родовитые бояре выскочку-смутьяна, голоса не давали подать. Ох, позорна милость презренного царя! Уповали братья только на Скопина, что ценил служилых людей по единой ратной доблести, чистым сердцем привечал. Но пришел конец упованиям. На кого ныне опереться? В Москве оставался лишь один достойный супротивник Шуйского, с которым еще с памятного бунта под Кромами ладили Ляпуновы, - боярин Василий Васильевич Голицын. - Заячья у нас, а не волчья прыть, - вдруг засмеялся, хлопнув по плечу брата, Прокофий.- Наутек, не размысливши, кинулися. Спех спехом, однако вертайся-ка, брате, в Москву. Снесись с Голицыным. Его пора приспела. Боязлив он, мешкотлив, да опричь него Шуйских потеснить некому. Милославский-то вовсе вял. За Голицына Москву подымай, чтоб гудом гудела, а я к самому сроку подоспею. Все для себя уяснив и обретя полную решимость, Прокофий стал спокойнее, голос его еще больше отвердел. Федор, слушая братьев, не терял времени даром: кнутовищем сбивал с полы чуги комки грязи. - А ты, красный молодец,- с мягкой усмешкой сказал племяннику Прокофий, приметив простительную для юнца слабость охорашиваться, - поворотишь к Зарайску, там ноне князь Пожарский, доведешь до него наш замысел, скажешь, чтобы примыкал к нам. Да повремени кидаться на боярских-то дочек, не сглазили бы тебя. Федор густо покраснел, наклоня голову... В котле над прогорающим костром уже пузырилась и булькала каша, манила дымным запашком. Рядом на широком, с алой вышивкой убрусе горкой лежали бережно нарезанные ломти хлеба. Ляпуновы сели в круг, сноровистый челядинец Прокофия Алешка Пешков подал им деревянные ложки. С дороги могло привидеться, что на поляне снедает мирная работная артель. И сами едоки в этот момент запамятовали про сабли на поясах, про нерасседланных коней, что скопом паслись невдалеке. Поставив закопченный котел на траву, чередно тянулись к нему ложками, ели без спешки и молча. Испокон принято у русских людей блюсти сдержанность и пристойность за едой, раз назначено для нее свое время. Сам Прокофий свято почитал старинные заповеди товарищества. Строг, а порой и свиреп до нещадности бывал он в деле, но верных людей не теснил и не давал на поругание, потому служили они ему верой и правдой и в обиходе держались с ним запросто. Знали, что хоть он и стал вхож в думу, но до сей поры не откачнулся от уездного служилого дворянства, обделенного скаредным Шуйским пожалованьями и при повальном разоре еле сводящего концы с концами. Не среди больших бояр, а в кругу поверстанных бывалых служак привык находить он понимание. И обиды дворянства - главной силы в царском войске - не мог не принимать близко к сердцу. Для бояр он был чужак, для дворян - свой. А со своими не пристало чиниться: заедино с ними валить гнилые заплоты, заедино ставить угодного царя. Будет в чести дворянство, уймется и чернь. Ей-то тоже ныне не до пашни и ремесла: худая власть худая и заступа. Лишь после того, как, насытясь, все приложились к берестяному бураку с медовым квасом и стали чинно обтирать усы и бороды, Прокофий повестил, на чем порешили они с братом. Заговорщики хотели было немедля податься к своим лошадям, но бойкий на язык Алешка Пешков удержал всех на месте занятным разговором. Кривя рожу и подмигивая, он сыпал прибаутками: - Эх, братцы, светло солнышко да высоконько! У нас ведмедь на уме, а у бояр - лиса. Довелося мне узрети в престольной прощенного, будто бы от вора он зело пострадамши, Федора Никитича Романова. С Гермогеном едва не в обнимку ноне похаживает, важничает. А ей-богу, не к добру слюбилися патриархи, мнимый да истинный! Право слово, Филарет недоростка своего Мишку на царство усадит, лишь мы Шуйского спихнем. - Не бывать тому. Сопливец на престоле - все едино, что пусто место. Кто того .не смыслит? - строго оборвал неугодный разговор Прокофий. - Хитер Романов, однако ж отступчив. Ране плошал и тут не в пору втесался. Нечистой вонью от него несет, всяк на Москве чует,- не преминул сказать свое слово Захарий.- Опричь Голицына, некого нам желать. И все тут! - А Жигимонт? - не унялся Алешка.- Не ныне-завтра он Смоленск сокрушит, а там и Москву подомнет... - Каркай, ворона! - вновь прикрикнул на говоруна Про-кофий.- Недосуг толковать о пустом, лошади застоялися. Вскочив в седла, заговорщики разделилися на три доли. Только эхо шарахнулось по кустам от резвого топота копыт.