Пуговица Пушкина - Серена Витале

От кого ближайшие друзья Пушкина узнали об «адских кознях», «адских сетях», «гнусной западне», когда поэт был уже мертв и похоронен на Святогорском кладбище? Главным образом, непосредственно от Пушкина — из копии письма к Геккерену, которое было у него в кармане сюртука — он надел его, уходя к месту дуэли 27 января 1837 года: это обращение к потомкам, обещание будущего позора посланнику и кавалергарду. Но это известно и из письма к Бенкендорфу, которое он так и не решился послать двумя месяцами ранее. Обнаруженное среди его бумаг 11 февраля, оно было передано в Третье отделение, и прилежный Миллер быстро распространил копии среди друзей[63] погибшего поэта. Убитая горем вдова, должно быть, тоже сказала им что-то; они восстановят в памяти и другие инциденты, свидетелями которых они были сами. Стоит заметить, что они тоже были все еще ошеломлены трагедией, измучены ужасным чувством вины за то, что подсмеивались над Пушкиным и что потерпели неудачу, пытаясь помочь ему, все еще не зная многого, — не зная, что Дантес пошел на обман, чтобы устроить встречу с Натальей Николаевной с глазу на глаз, что он пробовал заставить ее оставить мужа, что барон Геккерен, будучи в сговоре со своим приемным сыном, вел себя как сводник. Я убеждена, что то были те самые «неизвестные обстоятельства», которые постепенно открывались близким друзьям Пушкина. Более того, они не знали — что и обнаружили со временем, — что сама эпоха, несмотря на царившие тогда свободные нравы, в ужасе и отвращении отвернулась от тех двоих, кто составил необъяснимый дуэт в действиях против женской добропорядочности. Этот союз казался еще более неприятным и чудовищным тем, кто разгадал его тайные мотивы. Можно предположить, что сомнительные, неблагородные и бесчестные действия Жоржа Дантеса и Якоба ван Геккерена — этих своего рода двух «бедных дьяволов», потерявших голову от любви, — могли показаться дьявольским заговором.

Покинув Пушкина в тот субботний полдень 21 ноября, Соллогуб пошел на еженедельную литературно-музыкальную встречу к князю Одоевскому, где, как и рассчитывал, он нашел Жуковского и сообщил ему последние новости о том, что видел и слышал. Жуковский тут же поспешил к своему другу. Он убедил его не посылать письмо Геккерену. На следующий день он просил царя об «отеческом совете» для Пушкина, чтобы тот смог смириться с отказом от дуэли, касающейся вопроса чести.

И случилось так, что во второй раз через много недель Пушкин должен был опять отказаться от своих намерений, подавить свою импульсивную натуру и сделать шаг назад. Двойное отступление есть поражение. Что остановило его 21 ноября? Разумные аргументы Жуковского, конечно, сыграли свою роль: скандал, в который было бы вовлечено его семейство, будущее его детей, уязвимая ситуация его невестки, неодобрение и огорчение царя и так далее. Возможно, он и сам имел некоторые сомнения в истинности собственных обвинений. Но было и еще кое-что — и корни этого уходили глубоко в темную неизвестность, гораздо глубже того, что лежало на поверхности. Не страх смерти — Пушкин всегда смотрел ей в лицо с ледяным самообладанием, но сожаление о жизни, которая вынуждала его на каждом шагу оглядываться в ужасе и отвращении назад, на только что пройденный им путь. Он никогда не совершал преступлений, никого не убил и не предал, никогда не нарушил слова чести. То, о чем он сожалел, было другое: он жил и писал стихи. Само существование — первородный грех, который грызет совесть поэтов, сведущих в легкости и чистоте небытия. И теперь он почувствовал новое сожаление, поскольку понял, что с «почти сверхъестественной, и все же как бы реальной, силой он стал безрассудно увлечен смертью». Он познал эту почти осязаемую силу, был захвачен ею, но якорь его рассудка крепко удерживал его на земле. Отягощенный этим тяжким бременем, он был вынужден задержаться в этом мире — так заманивают в ловушку сбившихся с пути херувимов, и крылья их опутывает ежевика при тайном посещении человеческих долин. И в течение всего времени, которого требует жизнь, самый беспощадный из кредиторов, он чувствовал таинственный аромат, доносящийся до него, — аромат, который он обнаружил во многом, что он сделал, сказал и написал: горький аромат, отталкивающий и опьяняющий одновременно, как наркотик.

23 ноября 1836 года, в начале четвертого, после обычной для него дневной прогулки царь Николай I принял Пушкина в своем личном кабинете в Аничковом дворце. Это была вторая необычайная аудиенция, которой государь почтил поэта. Десятью годами ранее, 8 сентября 1826 года в Михайловское прибыл курьер, чтобы сопроводить Пушкина в московский кабинет нового царя. «Что бы ты сделал, если бы был в Петербурге 14 декабря?» — спросил царь. Пушкин бесстрашно ответил словами, которые вскоре стали знамениты: «стал бы в ряды мятежников». Встреча продолжалась больше часа. «Сегодня у меня был долгий разговор с умнейшим человеком в России», — отметил царь в тот же вечер на балу у маршала Мармона.

Никто не знает, что Пушкин и Николай сказали друг другу в тот ноябрьский день. Два лаконичных свидетеля сообщают нам только, что поэт обещал «не драться ни под каким предлогом» и дал царю слово чести, что «если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав знать ему наперед».

У Карамзиных Жуковский сказал Соллогубу, что он может быть спокоен, поскольку он сумел остановить Пушкина от посылки письма барону Геккерену. И когда Соллогуб в начале декабря отправился в Москву, он действительно был спокоен. Он был убежден, что Пушкину больше секундант не нужен.

Дерзкий мозольный оператор

Софи Карамзина сводному брату Андрею, Петербург [21 ноября 1836 года]: «Я должна сообщить тебе еще одну необыкновенную новость — о той свадьбе, про которую пишет тебе маменька; догадался ли ты? Ты хорошо знаешь обоих этих лиц, мы даже обсуждали их с тобой, правда, никогда не говоря всерьез. Поведение молодой особы, каким бы оно ни было компрометирующим, в сущности, компрометировало только другое лицо, ибо кто смотрит на посредственную живопись, если рядом — Мадонна Рафаэля? А вот нашелся охотник до этой живописи, возможно потому, что ее дешевле можно было приобрести. Догадываешься? Ну да, это Дантес, молодой, красивый, дерзкий Дантес (теперь богатый), который женится на Катрин Гончаровой, и, клянусь тебе, он выглядит очень довольным, он даже одержим какой-то лихорадочной веселостью и легкомыслием… Натали нервна, замкнута, и, когда говорит о замужестве сестры, голос у нее прерывается. Катрин от счастья не чует земли под ногами и, как она говорит, не смеет еще поверить, что все это не сон. Публика удивляется, но, так как история с письмами мало кому известна, объясняет этот брак очень просто. Один только Пушкин своим взволнованным видом, своими загадочными восклицаниями, обращенными к каждому встречному, и своей манерой обрывать Дантеса и избегать его в обществе, добьется того, что возбудит подозрения и догадки. Вяземский говорит, „что он выглядит обиженным за жену, так как Дантес больше за ней не ухаживает“… Дантес, зная, что я тебе пишу, просит тебе передать, что он очень доволен и что ты должен пожелать ему счастья».

Только нескольким близким друзьям голландский посланник сказал об «акте высокой нравственности, который совершил его сын для спасения репутации любимой женщины, связав себя узами брака». На людях он, стряхнув с себя усталость и напряженность бурных дней переговоров, презрев свою горечь и напряжение, стараясь казаться удовлетворенным надвигающимся бракосочетанием приемного сына, посвящал каждую свободную минуту, не занятую работой или светскими обязанностями, лихорадочным приготовлениям к великим событиям. Именно он обставил (с изысканным вкусом) «гнездышко любви» жениха и невесты в новом доме, в который он собирался переехать; он выбрал драпировку, мебель, картины, ковры, серебро, фарфор, безделушки, придираясь к каждой мелочи, чтобы удостовериться, что все это красиво, дорого и изящно, что все вызывает восхищение и даже некоторую зависть, чтобы таким образом заглушить слухи в связи с объявлением об этой неожиданной свадьбе.

Тем временем Дантес попробовал действовать подобно влюбленному жениху. Однако это грозило (и не без основания!) всплеском новых сплетен в обществе, что ставило под сомнение искренность его чувства к Катрин, все еще не способной поверить в реальность того, что происходит с нею, настолько все было отравлено ревностью и сомнением. С тех пор как Пушкин отказался принимать его, Дантес имел возможность нанести визит только до завтрака в дом Загряжской — и даже тогда они не могли побыть наедине: пожилая тетя была строгой, старомодной компаньонкой. Поскольку он не мог предъявить Екатерине доказательств своей любви наиболее убедительным способом — страстными поцелуями и объятиями — Дантес обратился к излияниям в письменной форме: «Я люблю вас… И хочу объявить об этом вам и всем вслух с искренностью, что является основой моего характера и что вы будете всегда находить во мне. Adieu, спите спокойно, отдыхайте без забот, будущее улыбается вам… Никаких туч над нашим будущим, гоните прочь любое опасение и, прежде всего, никогда не теряйте веру в меня; это не имеет значения для тех, кто вокруг нас; я не вижу никого, кроме вас, и никогда не будет иначе; будьте спокойны: я ваш, Катрин, и вы можете полагаться на это, а так как вы сомневаетесь в моем слове, мое поведение докажет это».