Обнаженная Маха - Винсенто Бласко Ибаньес

Художник смотрел на одежду и волновался, как волнуется человек, когда перед ним неожиданно появляются давно забытые друзья. Розовая юбка напомнила ему о счастливой поре жизни в Риме; синий костюм пробудил в воображении площадь Святого Марка, и Реновалесу показалось, что над ним зашуршали крылья голубиной стаи, а где-то далеко загремели бурные ритмы валькирий, несущихся в бой. Дешевые темные костюмы, которые Хосефина носила в Мадриде, когда им приходилось жить в нищете, висели в глубине одного из шкафов и напоминали наряды монахини, отрекшейся от радостей жизни. С высокой полки улыбалась ему соломенная шляпа, украшенная красными цветами, побегами винограда и пшеничными колосками — веселая, как шепот летнего леса. О, она тоже хорошо ему знакома! Сколько раз царапали ему лоб эти зубчатые соломенные поля, когда на закате они с Хосефиной гуляли в окрестностях Рима и он наклонялся, обхватывал свою женщину за талию и искал ее губы, дрожащие от приятной щекотки. А между тем вдали, в голубом тумане, звенели бубенцы овечьих отар и играли на флейтах пастухи.

О счастливом прошлом, о древних радостях рассказывал художнику этот запах молодости, что долго пробыл в заточении и теперь струился из шкафов, как струится из пыльной бутылки со старым благородным вином. Пьянящий аромат защекотал обоняние Реновалеса, и он задрожал. Было такое ощущение, словно он упал в душистое озеро, и волны стремительно накатываются на него, бросают во все стороны, как кусок дерева. Это был запах юности, как бы возвратившейся к нему, слабый фимиам, что пробуждал в сердце тоску по былому счастью. Это были ароматы шелковистых и мягких кустиков, которые открылись в подмышках очаровательной женщины, заложившей руки за голову; благовония нераспустившихся магнолий любви, благоухание прекрасного белого тела, светящегося перламутровым сиянием того незабываемого вечера в Риме, когда он глубоко вздохнул и восхищенно сказал:

— Я обожаю тебя, Хосефина. Ты прекрасна, как маха с картины Гойи... Ты моя обнаженная маха!

Сдерживая дыхание, как ныряльщик под водой, он погружался вглубь шкафов и отчаянно вытягивал перед собой руки, словно желал подняться оттуда, как можно скорее оказаться на поверхности, глотнуть свежего воздуха. Натыкался на какие-то картонные коробки, на свертки с лентами и кружевами, но никак не мог найти того, что искал. Его дрожащие руки отодвигали старую одежду, и от потревоженных шлейфов платьев прямо ему в лицо, как дым, текли древние благовония, такие тонкие, что он чувствовал их скорее воображением.

Реновалеса охватило желание немедленно бежать отсюда. Все равно его наград в шкафах нет. Видимо, они где-то в спальне. И впервые после смерти жены он решился повернуть в дверях ключ. Запах прошлого, казалось, полетел за ним, окутал его плотным облаком. Художнику вдруг показалось, что из вечности протянулись длинные руки и нежно обняли его. Он уже не боялся зайти в спальню.

Вошел и начал в темноте ощупью искать окно. Заскрипели деревянные ставни, и в комнату неожиданно хлюпнуло солнце, художник даже зажмурился и часто заморгал. А когда его глаза привыкли к свету, он увидел, что к нему улыбается блестящая венецианская мебель — нежно и словно робко.

Прекрасная спальня художника! Художник не заходил сюда круглый год и теперь невольно залюбовался замечательной мебелью. На большом шкафу, как три ясных луны, голубым сиянием блестело три зеркала — такие умеют изготавливать только мастера Мурано; черное дерево украшали тонкие перламутровые инкрустации и драгоценные камни; во всем чувствовался творческий гений древней Венеции, постоянно общающейся с народами Востока. Эта обстановка была ценным достоянием юности Реновалеса; прихотью влюбленного, который стремился окружить свою подругу королевской роскошью, прихотью, которую потом пришлось оплачивать несколькими годами напряженного труда.

Эта роскошная спальня сопровождала их повсюду, они не расставались с ней даже в те времена, когда им приходилось особенно туго. В те нелегкие годы он рисовал на чердаке, а Хосефина сама готовила еду. Им даже стульев не хватало, они ели из одной миски, и Милито играла тряпичными куклами; но в побеленной мелом нищей комнате, нетронутая и в окружении священного почитания, стояла эта мебель, некогда принадлежавшая белокурой догарессе — стояла как надежда на счастливое будущее, как залог лучших времен. Бедная Хосефина ежедневно протирала ее и любовалась ею, с простодушной верой ожидая, когда все чудесным образом изменится, и они перевезут ее во дворец.

Художник окинул спальню достаточно спокойным взглядом. Он не заметил здесь ничего необычного, и ничто его особо не взволновало. Осмотрительный Котонер спрятал кресло, в котором умерла Хосефина.

Величественная кровать с монументальными, украшенными художественной резьбой и блестящей мозаикой перилами из черного дерева имела обычный вид: на ней кучей были сложены одеяла. Реновалес засмеялся с самого себя, с того, что до сих пор боялся переступать порог спальни и даже ни разу не открывал ее. Смерть не оставила здесь никаких следов. Ничто не напоминало о Хосефине. В комнате стоял тяжелый запах, запах пыли и влаги, какой стоит во всех помещениях, что долго не проветриваются.

Время шло, и надо было искать ордена. Реновалес, уже привыкнув к квартире, открыл шкаф, надеясь найти их там.

Заскрипели, отворились деревянные дверцы, и сразу же потекли ароматы, похожие на те, что разливались в соседней комнате. Только здесь они были еще тоньше, еще неуловимее и какие-то далекие-далекие.

Реновалес подумал, что чутье обманывает его. Но нет; оно струилось из глубины шкафа и словно прозрачным незримым дымом окутывало его и, казалось, нежно ласкало. Здесь не было одежды, и художник сразу заметил на полке футляры, которые так долго искал. Но даже не протянул руки, чтобы их взять — стоял и не шевелился; он смотрел на тысячи безделушек, которые принадлежали Хосефине, и, казалось, забыл обо всем на свете.

Жена снова предстала перед ним, как живая, еще заметнее, чем в гардеробной, среди своей старой одежды. Ее перчатки будто берегли тепло и очертания пальцев, которые когда-то ласково ерошили густую шевелюру художника. Ее воротники напомнили ему о нежной, словно выточенной из слоновой кости шее: на ней были едва заметные ямочки, которые он любил щекотать губами.

С мучительным интересом он касался то той вещи, то другой. Вот старый, аккуратно свернутый веер — но как он взволновал его! На протертых складках виднелись потускневшие краски — голова, которую он нарисовал по просьбе сеньориты де Торреальта, еще когда они были только друзьями. В одной коробке таинственным блеском мерцали две огромные жемчужины в оправе, украшенной бриллиантами: миланская драгоценность, первый по-настоящему ценный подарок, который он купил Хосефине на площади перед собором Святого Марка. Он тогда как раз получил почтовый перевод от своего римского поверенного и все деньги сразу же потратил на эту дорогую вещицу, которую его жена приняла, радостно покраснев и посмотрев на него глубоко благодарным взглядом.

Пальцы взволнованного художника рыскали среди всяких коробочек, лент, платков и перчаток, и то и дело перед его глазами вставало какое-то воспоминание, так или иначе связанное с ними. Бедная покойница жила для него, только для него, будто ее собственная жизнь ничего не стоила, будто она приобретала значимость только в сочетании с его жизнью. Среди лент и картонных коробочек, словно святые реликвии, хранились фотографии, сделанные в местах, где проходила его юность: руины античного Рима, горы этой древней священной страны, каналы Венеции — достопримечательности из прошлого, которые были для нее, безусловно, очень дорогие, потому что напоминали о муже. А между фотографиями он увидел сплющенные хрупкие лепестки: там были и пышные розы, и скромные полевые цветы — целый гербарий неизвестных Реновалесу и будто лишенных содержания воспоминаний. Но он чувствовал, что за каждым лепестком скрывается нечто очень важное, что они напоминали Хосефине о каких-то счастливых минутах их жизни, минутах, давно стертых из его памяти.

Портреты художника — и совсем юного, и уже в зрелом возрасте — лежали везде: они были обвиты лентами и погребены под кипами тонких платков. Затем художник обнаружил несколько пачек старых писем — чернила от давности утратили цвет, а почерк вызвал у Реновалеса какую-то волнующую тревогу. Что-то в нем было знакомо, смутно связано с прошлым, как лицо человека, чье имя никак не удается вспомнить. Вот дурак!.. Да это же его собственный почерк, кривой и корявый почерк человека, ловко орудовавшего только кистью. На этих пожелтевших свернутых листах хранилось целое жизнеописание, они были свидетелями его интеллектуальных усилий высказываться «красиво», как те, кто пишет романы. Ни одно из его писем не было утеряно: здесь хранились и написанные сразу после того, как они с Хосефиной обручились и поверяли бумаге то, чего еще не решались произнести уста; и письма с итальянскими марками, пестревшие высокопарными заверениями в любви — тоненькие листочки, которые он посылал ей, когда в обществе друзей-художников отправлялся на несколько дней осмотреть Неаполь или какой-то мертвый город в папских владениях; и письма из Парижа, приходившие в старинный венецианский дворец, в которых он с тревогой спрашивал о здоровье маленькой Милито.