Элизабет Тейлор. Жизнь, рассказанная ею самой - Элизабет Тейлор

Я же не представляла, как перед камерой можно изъясняться стихом. Говорить текст, все время держа ритм стиха… мне казалось это невозможным. Ричард хохотал, обвиняя в непрофессионализме, вернее, в отсутствии театральной практики. Но к моменту предложения сняться в «Укрощении строптивой» лично я была готова к такой роли, правда, при условии, что ссориться и воевать придется с Ричардом. О!.. какой это был праздник!

Мы уже сыграли по паре-тройке фильмов врозь, Ричард даже больше, потому что я на два года просто ушла из кино, чтобы уступить первенство ему.

Но все равно хотелось играть вместе, потому когда меня пригласили на роль Катарины в «Укрощении строптивой», я тут же потребовала роль Петруччо для Бартона. Какое счастье, что это удалось!

Игра была просто праздником, Ричард помогал мне справиться со сложным стихом, а уж как устраивать сцены с потасовками, нас не стоило и учить. Мы просто слегка утрировали собственные скандалы и текст кричали положенный по сценарию.

Конечно, это не театр, но близко…

Я очень старалась, чтобы Ричард не порвал связей с театром, понимая, насколько это для него важно. Поэтому, когда нас обвиняли в коммерциализации творчества, в погоне за выгодой, было очень обидно. Я переспрашивала Бартона:

– Ты ведь не считаешь так, как журналисты?

Ричард соглашался, правда, не слишком уверенно.

Я до сих пор почти дословно помню это жуткое интервью.

Мы прибыли на премьеру «Доктора Фаустуса» и зачем-то согласились дать интервью Джо Левину, известному своими провокационными, некорректными вопросами. Я понимаю, что зрителям нравится, когда звезд терзают неудобными расспросами, но даже таковые можно сформулировать по-разному. Если острый репортер уважает того, с кем беседует, он умудрится вывернуть звезду наизнанку, не оскорбив при этом. Однако если уважения нет или нет такта и ума у самого интервьюера, то все интервью превращается в допрос и оставляет гадкое ощущение намеренных оскорблений.

С Опрой Уинфри, хотя она вовсе не жалеет тех, кого терзает своим любопытством, я готова беседовать хоть каждый день, она не унижает и не оскорбляет. Башир только прикидывается добреньким и всепонимающим, с ним надо держать и ухо востро, и язык на привязи, потому что может нещадно переврать все, что ни скажут. Нет, он не исказит ваши слова, просто что-то из сказанного не включит в репортаж, что-то выделит, что-то прокомментирует так, что смысл изменится полностью и в том направлении, каком выгодно ему самому.

Левин представляет собой третий и худший вариант, он из тех, кто любую звезду, кроме себя самого, считает недостойной такого положения, а свою задачу видит в оскорблении тех, с кем ведет беседу. Нет, это оскорбление не выражается в грубых словах или даже вопросах. Вопросы корректны и разумны, но они оскорбительны по своей сути, причем Джо хитро нащупывает (заранее готовится) самые больные точки и бьет именно по ним.

У меня от этого интервью осталось ощущение, что главной задачей Левина было поссорить нас с Бартоном, намеренно оскорбить меня, задев Ричарда. Получилось.

На вопрос к Бартону, почему он продал себя, как Фауст, бросив играть в театре, вернее, сменив его на кино за деньги, возмутилась я. Я, а не Ричард!

Это я горячилась, называя Левина сукиным сыном (я могла бы и порезче, но не забывала о камере).

– Как вы можете говорить, что Ричард Бартон бросил театр?! Да вы просто безграмотны и не готовы к интервью! Я бы таких ведущих гнала с телевидения взашей. Чем, по-вашему, занимался Ричард на Бродвее в «Гамлете»? Хотя, сомневаюсь, что вы вообще слышали о таком спектакле.

Дэвид был доволен тем, что вывел меня из равновесия. Он продолжал свои атаки:

– Но мистер Бартон играет не постоянно, как другие театральные звезды.

– Как кто, Лоуренс Оливье? Вы смеете говорить, что Оливье не снимается в фильмах за деньги?! Или что работа Ричарда Бартона в оскароносных фильмах хуже игры любого из актеров лондонских или бродвейских театров?

Я горячилась, а Бартон молчал, просто сидел и отстраненно молчал. Это сбивало меня не только с толку, но и вообще с занятых позиций.

– Не олицетворяете ли вы себя с Фаустом?

Это был предел, я просто обругала Левина.

– Если бы я ушла из кино на сцену, вы заявили бы, что Элизабет Тейлор продалась?! Если Бартон Фауст, то кто же тогда я?

Я говорила, что слова Левина обидны, что Ричард продолжает играть на Бродвее, что игра киноактера не менее значима… Но наткнулась на взгляд мужа и поняла, что он сам согласен с ведущим. Это было главным шоком, после которого ни заступаться за Бартона, ни что-то доказывать журналистам уже не имело смысла.

Бартон считал так же! Словно с тех пор, как мы встретились, у него не было никаких достижений, словно потерял куда больше, чем получил.

Но ведь это я учила его играть перед камерой! Даже через много лет, просматривая «Клеопатру», которую Ричард так не любил, я невольно радовалась, что совершенно театральный актер, он постепенно стал чувствовать камеру, особенно на крупных планах, и стал играть куда естественней. И сейчас, глядя на какой-то кадр, могу сказать, в начале или в конце съемок он был сделан.

Бартон много прибавил в умении держаться перед камерой. Во время первых дублей он орал и старательно поворачивался лицом к Манкевичу. На вопрос зачем, только пожимал плечами:

– Чтобы было лучше слышно.

– Но ведь в этом нет необходимости, озвучание будет отдельно.

Иногда появлялась другая проблема: Ричард забывал, что нас снимают крупным планом. Понимаю, что актеру, играющему на большой сцене, вовсе не обязательно чувствовать каждую мышцу лба или подбородка, ведь этого просто не увидят уже с третьего ряда, зато услышат голос и уловят жесты. Но в кино-то иначе. Наезжающая камера уловит малейшее изменение выражения глаз, движение уголков губ, раздувшиеся ноздри или моргание.

Киноактерам не менее трудно в театре, когда не хватает яркости жестов, громкости голоса, пластики движений.

Ричард, хотя и играл в кино, актером был все же театральным. И учила его премудростям взаимоотношений с камерой именно я. Неужели это все было лишним?

А еще… Бартон очень любил славу и деньги. Возможность позволить себе все, любой каприз для него была важна, как и то, что благодаря славе он мог получать все лучшее – места в ресторанах, которые тоже были лучшими, лучшие билеты, лучшие отели… Мы не знали слова «нет» или «нельзя», таких слов больше не существовало в нашем лексиконе, как и в головах у тех, с кем мы имели дело. Но ведь это