На серебряной планете (Лунная трилогия - 1) - Ежи Жулавский

Мальчик задумался.

- Да, мне кажется, что ты говоришь правду, дядя, но... зачем же вы сюда прибыли, на Луну, если вам было хорошо на Земле, как ты рассказываешь?..

- Зачем прибыли? Да... Видишь ли, мы хотели знать, как тут, на Луне.

- А правда, что я никогда не попаду на Землю?

- Нет, никогда не попадешь.

- Тогда знаешь что, дядя, ты лучше научи меня делать такие часы и увеличительные стекла, а не говори мне о том, кто плавал из какой-то там Европы в Америку или что там делал Александр Великий или другой, Наполеон...

В душе я вынужден был признать его правоту.

Он никогда не был там и никогда не будет, зачем ему знать о том, что меня интересует только потому, что я родом с Земли? Эти сведения ему ни на что не пригодятся, а если он или его потомство захотят когда-либо узнать что-то о Земле, о которой, возможно, будут ходить только неясные слухи, что она является матерью человеческого племени и что ее можно увидеть на небе на границе мертвой пустыни, то он сможет прочесть те книги, которые мы привезли с собой. Эти книги для будущих жителей Луны, возможно, будут тем же, чем для земных жителей являются наифантастичнейшие сказки "Тысячи и одной ночи".

Поэтому я решил обучать Тома только тому, что имеет прикладное значение для будущей жизни на Луне. К этому он проявлял необычайный интерес.

Он запоминал множество сведений, если только считал, что они могут быть ему полезными. Так, например, сначала астрономия его мало занимала, но он с жаром принялся за нее, когда я продемонстрировал ему практическую пользу, какую можно извлечь из измерений высоты звезд.

Я уверен, если бы мы не привезли сюда книг, которые останутся и после нас, для будущих поколений исчезли бы даже крупицы человеческой мысли, привезенные сюда с Земли, потому что при посредничестве несомненно способного, но удивительно трезвомыслящего Тома, их сохранить не удалось бы. Однако я все время думаю о будущем поколении... Хотелось, чтобы это не были темные люди. Они должны знать о силе человеческого духа, которая творит великие и прекрасные дела и которая является самым сильным оружием человека в его жизненной борьбе с окружающей природой; пусть они научатся ценить силу этого духа и пользоваться ей...

Мне необходимо рассказать обо всем этом Тому, хотя он не всегда хочет слушать, необходимо, потому что у меня может не хватить времени. Когда я умру, и умрем все мы, земляне, учителем и пророком лунного народа останется он, отец его - да еще те старые книги, перенесенные в этот мир вместе с людьми с далекой планеты.

Когда я сказал мальчику, что он должен быть внимательным и изучать все, а не только то, что ему нравится, потому что в будущем он будет воспитателем нового поколения, он посмотрел на меня удивленными глазами и спросил:

- А ты, дядя, что ты тогда будешь делать? Ведь ты все умеешь...

- Я тогда уже умру.

- Кто же тебя убьет?

Том не понимал, что есть другая смерть, естественная. Он видел убитых животных, и сам их убивал, но не видел еще умирающего живого существа. Тогда я стал объяснять ему неотвратимость смерти. Он внимательно выслушал меня, а потом неожиданно перебил, воскликнув:

- Так и Петр умрет?!

- Умрет, сынок, как и я, и твоя мама, и, наконец, ты сам... Том покачал головой:

- Я не умру, потому что... потому что, какая мне от этого польза?

Я невольно рассмеялся этому детскому заблуждению и снова пояснил ему, что смерть не зависит от воли людей, но мальчик слушал рассеянно и, видимо, думал о чем-то другом. Наконец он сказал приглушенным голосом:

- Дядя, когда Петр умрет, пусть он умрет раньше, чем ты, первым из нас всех, пусть умрет поскорее. Ведь он никому не нужен. Тогда ты остался бы один с нами и с мамой, и нам было бы так хорошо...

Я поругал мальчика за эти слова, сказав, что никому нельзй желать смерти, тем более Петру, который является отцом его сестричек, Лили, Розы и Ады. Том мрачно посмотрел на меня и вздохнул, а потом сказал с упреком:

- Почему же не ты, дядя, отец моих сестричек? Мне ты нравишься больше, чем Петр, и маме тоже... Петр никому не нужен.

Я почувствовал, как в душе моей что-то колыхнулось, и одновременно меня охватил страх. Ведь эта мысль в последнее время все чаще приходила мне самому в голову.

Не могу себя винить: я сдержал принятое на себя обязательство и выдержал свое добровольное, но несколько смешное положение благородного воспитателя чужих детей, но что я пережил, что вытерпел - об этом сегодня лучше не вспоминать!

Ведь эта женщина, единственная в этом мире, и такая дорогая для меня, постоянно находилась рядом со мной, я видел, что она несчастна. И иногда тешил себя иллюзией, что со мной она могла бы быть счастливее. Были такие дни, когда, глядя на Петра, я сжимал рукоятку револьвера в кармане, и такие, когда дуло его я вставлял себе в рот, держа палец на спуске, думая, что больше не выдержу, не смогу...

Но смог и выдержал. Выдержал, хотя кровь застилала мне глаза, и спазмы перехватывали горло, выдержал, хотя невозможно даже вообразить такого искушения, которое не оставляло бы тебя ни днем, ни ночью.

В тот памятный день, когда мы собирались тянуть жребий, я, отказавшись от борьбы за нее, думал, что успокоюсь и забуду все со временем, но напрасно проходили года, напрасно я блуждал вдали от нее по лунным просторам, напрасно посвящал себя воспитанию Тома и мыслям о будущем поколении: она и сейчас так же дорога мне, как там, в Полярной Стране, когда после долгой, благодаря ей благополучно закончившейся болезни я вместе с ней ходил по душистым лугам, разговаривая о пустяках, имевших для меня такое значение!

Я все еще так же крепок и силен, как раньше, но душа у меня стареет, я сам чувствую это; тоска по Земле рассеивает мои мысли, и меня все больше и больше охватывает печаль: я не только смотрю на все сквозь слезы, но и думаю обо всем сквозь слезы. Только моя любовь не хочет стареть и слабеть с годами, мне даже кажется, что она усиливается вместе с томящей меня тоской. Я знаю, что я смешон, но даже смеяться над собой не могу.

Хотя иногда пытаюсь это сделать. Я внушаю себе, что люблю Марту только потому, что она единственная женщина на Луне и не принадлежит мне; и что мои якобы возвышенные чувства на самом деле всего лишь животное влечение и тому подобное, но в сотый раз сказав себе все это, я невольно продолжаю искать ее глазами и чувствую, что охотно дал бы себя распять на кресте, если бы мог вызвать этим радостную улыбку на ее губах.

Марта принадлежит Петру. Я согласился на это, и эта мысль - единственное, что удерживает меня от шагов, которые я мог бы предпринять. Я так стремился исчезнуть с ее глаз, чтобы даже от себя самого отогнать подозрение, что хочу ей понравиться. Впрочем, и она не искала моего общества, я даже заметил, что мое присутствие приводит ее в замешательство. Но все изменилось после рождения младшей девочки, когда произошел полный разрыв между Мартой и Петром.