История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

Это бессилие, эта необходимость покориться вопиющему мошенничеству изводила меня. Меня стала давить жизнь с возможным преступлением на душе, т. е. разорением близких. И я стала болеть какой-то лихорадкой, не поддающейся никакой хине: повышенная температура, головная боль, небольшой кашель, слабость. Урванцев запретил мне выходить и стал пичкать хиной, предполагая малярию. Да, может быть, это и была малярия. К организму, бодрому духом, редко привязывается болезнь, но свою бодрость я потеряла, хотя старалась скрывать от своих всю глубину своего отчаяния. Я даже приписывала свое состояние души тому, что после отъезда Татá к мужу в Екатеринослав, и еще целого ряда лиц, переведенных по службе, в Минске стало скучно. Почти одновременно с Шидловскими были переведены и уехали Насакины, Кашталинские, Конобаевы, Кологривовы, даже отсутствие старика генерала Баженова и Вячеслава сказывалось теперь. И нам казалось, что мы одни остались в вражьей стране, среди новоприезжих людей, конечно, попавших под влияние «осиного гнезда», а непонятная и в сущности незаслуженная неприязнь семьи Эрдели (исключительно дело рук разных приспешниц) ставила нас в фальшивое положение. Нас во всем обходили, бойкотировали, особенно меня, и не посвященные в минские интриги с удивлением спрашивали, чем я так провинилась? Какое право имеет мадам Эрдели меня игнорировать? Не считаться со мной как с женой сослуживца ее мужа?

Не будь у меня Щавровской драмы, вероятно, я бы не принимала так близко к сердцу все эти мелкие уколы самолюбия, зная, что причина всему моя дружба с Татá, но при угнетенном состоянии духа все эти мелочи заставляли страдать еще более, и хина Урванцева нисколько не помогала. Тогда он стал мне вспрыскивать мышьяк с какой-то новой примесью, но температура, хотя и невысокая, все же была выше нормальной, и мне запрещалось выходить. Тетя и Оленька сильно тревожились за меня, думали, что начинается чахотка. Попадья мне привезла чудодейственное алоэ, затопленное в меду, как средство от чахотки, но я просила одного: выпустить меня на воздух! Перемена воздуха и места – это лучшее средство от многих болезней, коклюша, малярии.

Я решительно отказалась от хины Урванцева. Но какую же перемену места можно было придумать? Уйти из Минска? Но куда же? В конце октября Вите телеграфировали из Саратова по вакансии мирового судьи: «Товарищи поручили вас запросить», – телеграфировал молодой Минх. Но как было теперь так далеко уйти от Щавров?

Витя стал думать, не уйти ли в уезд предводителем. Он их столько ревизовал в последнее время, теперь пусть и его ревизует губернское присутствие, эти столь неприязненные к нему Щепотьев и Глинка. Как раз в это самое время открылась вакансия предводителя в Игумене. Умышленно или к слову Урванцев, который как мой доктор хорошо знал, что я переживаю, навел Эрдели на то, чтобы он предложил Вите эту вакансию в Игумене. Эрдели, вероятно, не внимавший злостным небылицам (которые дули в уши его супруге), продолжал относиться к Вите справедливо. Теперь он вызвал его и совершенно неожиданно предложил ему Игуменскую вакансию. Но в то же время добавил, что в Могилевской губернии (теперь нашей), открывается вакансия предводителя в Гомеле, и жизнь в Гомеле, понятно, гораздо приятнее Игумена. При этом Эрдели сам вызвался написать Вите лестную аттестацию, и он, не откладывая, съездил в Могилев узнать о гомельской вакансии. Там ему заявили, что Нолькен уже послал в Петербург представление о двух кандидатах на Гомель. Уверяли, что вряд ли они пройдут, что, возможно, в Сенно, нашем уездном городе, скоро предстоит вакансия, уходит предводитель Плец. Последнее показалось нам всего желательнее. Хотя от Щавров до Сенно было добрых 70 верст, хотя и сам этот город, ничем не интересный, был в тридцати верстах от железной дороги, но попасть в эту дыру показалось нам даже счастьем! Этим оправдывалась бы даже наша покупка Щавр. Быть предводителем в своем уезде был лучший для нас выход.

Мы хорошенько посоветовались с нашими. Они вполне одобрили это намерение, видя, что минская жизнь нас тяготит и, хотя мы ожидали Лелю к нам на Рождество, мы решили, не теряя времени, съездить в Петербург. Так как Леля писал, что в этот раз он сможет приехать только под Новый Год, потому, что праздники придется проводить в Академии, мы решили, что успеем вернуться к этому времени. В самый сочельник утром прибыли мы в Академию и к вечеру уехали в Петергоф. Лишнее добавлять, что вся моя чахотка прошла, а поднималась ли температура – Бог ведает, так как не было ни времени, ни охоты ее мерить без понукания Урванцева.

Когда в первый присутственный день Витя поехал в министерство, Кноль[195] подтвердил, что Гомель уже обещан одному из кандидатов Нолькена, а Плец покидает Сенно. При этом Кноль показал резолюцию Столыпина на письмо Эрдели о зачислении Вити кандидатом предводителя в Сенненский уезд. Плец уже подал прошение о его отчислении. Витя чувствовал себя именинником и сиял. Как все относительно! Мы радовались сменить большой город на уездный, сплошь еврейский городок, который, несмотря на все мои попытки придать ему исторический интерес, как Слуцку, Новогрудку и другим, оставался самым прозаическим городом, только славящимся изобилием сена, о чем говорил и его герб: две золотые косы. Правда, матушка Екатерина изволила проехать этим городом и записала: «Дорога из Сенной к Шклову местами очень живописна и похожа на английский парк».[196] Но в этом было еще мало для нас утешения.

Разделял ли Леля нашу радость, не помню. В это время у него были тяжелые переживания, вызываемые столкновением с Соболевским[197]. Он не мог поэтому собраться к Новому Году в Минск. Отложили тогда и мы наше возвращение в Минск, и Тетушка писала мне: «Вчера Лелино письмо и твое о нем очень меня опечалило, и по этому поводу я писала ему несколько строк и все время молюсь за него. И обхождение Великого Князя[198] с ним меня трогает. Переживает он в себе, а я рада, что ты около него. Дай Бог, чтобы все обошлось. Чего хочет Соболевский? Не нужно уступать председательство и от Библиотеки[199] напрасно отказался. Так действовать им в угоду. Как это все неприятно».[200]

Глава 13. Январь-февраль 1910. Тревоги Алексея Александровича. Туровские рукописи

Когда мы с Витей вернулись в Крещенье из Петербурга, мы нашли Тетю с Оленькой очень довольными своим времяпрепровождением. Они теперь вполне