Реквием разлучённым и павшим - Юрий Фёдорович Краснопевцев

— Шурочка, только ты не говори громко — люди уже спят, — сказал Алтайский, когда они вошли в небольшую переднюю с топящейся печкой и сели около нее на табуретки.

— Нет, я тихо, — прошептала Шурка. — Я тебя действительно ищу, никто не знает, куда ты’ делся… А смотри, как полковник сказал насчет детей. Хочешь, я тебя взаправду ждать буду, сроку-то у меня осталось всего ничего?

— Шурочка, да ведь у меня-то двадцать лет!

— Подумаешь! Я за тобой ездить буду.

— Ты же знаешь, что это невозможно.

— Да… — не сразу вздохнула Шурка. — Когда раскинешь мозгами, то так оно и есть…

— Я буду думать о тебе — это я обещаю, милая моя. Когда тебе будет трудно, вспоминай меня. Может быть, я тебя встречу, когда ты уже будешь доктором или инженером…

Шурка вздохнула, пытливо поглядела на Алтайского:

— А знаешь, Рейтер умер.

— Как? — вздрогнул Алтайский.

— Упал на лестнице, когда пошел дежурить ночью на завод вместо тебя. Ансульт какой-то у него нашли, — Шурка поднялась и обхватила руками шею Алтайского. — Иди спать, миленький, вижу, как тебя огорчила… Дай тебя поцелую!

Шуркины губы, прикоснувшиеся к щеке, были такими теплыми, домашними, что на мгновение пробудили нежность в окаменевшей душе Алтайского. Он бережно обнял ее, почувствовал ровно бьющееся сердце, еле уловимый запах податливого, чистого тела и тонкой девичьей шеи, которые он мог бы целовать…

Юрий долго не мог заснуть — сначала вихрем, потом вереницей текли мысли… По полу, не боясь людей, бегали крысы, в коридоре изредка шаркали ноги по дороге в холодный туалет…

* * *

Следующий день прошел незаметно. Алтайский рано закончил работу, поужинал и решил отдохнуть в своей палате.

Летчик, лежавший рядом с Козлюком, рассказывал о затяжном прыжке с парашютом:

— Верьте не верьте, но комбинезон при свободном падении нагревается так, что обжечься можно…

— Чего-то ты не того, — усомнился Козлюк. — Я тоже прыгал, но щупать себя, когда летишь, не приходилось — в перчатках же, а снимешь — ветер вырвет.

— Перчатки снять можно, чтобы комбинезон пощупать. Не в первом прыжке, конечно, а после десятка-двух…

— А парусность? Будешь перчатку снимать, парусность нарушится, тебя завертит — и хана!

— Да можно, понимаешь, и снять и пощупать — опыт нужен. Но лицо-то, щеки, подбородок, что не закрыто очками, как горят — неужели не заметил?

— А черт его знает — о земле думаешь, а не о роже.

— Ну вот, я прыгал раз двести и знаю, как новички…

Шум, который секунду назад начался в коридоре, перешел в громкую перебранку двух женских голосов.

— Я-то, да не войду? Не лапай, падла! — неестественно громко пригрозил один голос.

— Какая-то девка идет с кастрюлькой, а санитарка ее не пускает, — прокомментировал высунувшийся в дверь Козлюк.

— Еще, стерва, лается, а сама в сличать к мужикам пришла, — завизжал другой голос. — Тебе говорят, нельзя! Хватайте ее, мужики, за что попало! Ой, ой, матушка!

— Ха, ха, ха, — заржал Козлюк, — девка-то огонь! Погнала санитарку пинками под зад, да ловко так — и повернуться не дает!

Смутное подозрение сорвало Алтайского с кровати. В дверях он столкнулся нос к носу с рассерженной Шуркой:

— Где это видано, мужики, чтобы к родному мужу не пускали разные мусора! Вот он, мой миленький! Здравствуй, муженек! Принесла тебе кашки пшенной горяченькой, поешь на здоровье! Где ты тут у меня лежишь?

Столпившиеся в коридоре больные, завернутые в одеяла, с интересом заглядывали в палату.

— Вот тебе и тихоня! — первым пришел в себя летчик. — Поздравляю! — церемонно поклонился он Алтайскому.

— Слушай, мужик! — подскочила к нему Шурка, тряхнула челкой, не торопясь сложила руки на груди. Глаза ее метнули молнии, презрительно прищурились, она дернулась, как бы свиваясь в пружину, которая может наделать много бед, и сказала неожиданно мягко: — Соколик ты мой ясный! Уж не муженька ли моего хочешь обидеть?

— Да что ты! — отступил летчик. — Он такой тихий, а ты такая царевна-лебедь! И ничего нам не сказал — это надо же!

— Он у меня скромный, — пояснила Шурка, успокаиваясь и гладя шею Алтайского, который подошел и на всякий случай отобрал у нее кастрюльку.

— Ну, что уставились? Марш по местам! — неожиданно окрысилась она на улыбающихся и посмеивающихся больных. — Пойдем, миленький, посидим.

Едва дверь освободилась от голов, в нее влетела разъяренная фигура Ивана Андреевича в белом халате:

— Это черт знает что такое! — свирепо процедил он, сверля Шурку глазами. — Какое-то чучело врывается в мужскую палату, устанавливает свои порядки, дерется! Пошла вон!

— Это я-то чучело? — Шурка гневно подняла голову и подбоченилась. — Зенки надо разуть, доктор!

Шурка опять была хороша: стройная фигурка, точеные ножки в туфлях, тонкие руки с острыми локтями, покатые плечи, гордая шея, открытое чистое лицо с несколько неправильными чертами, брови-дуги над темными, выразительными глазами и пышные, чуть подвитые, смолевые волосы. Если бы не вульгарные слова, вырывающиеся из маленького рта с ровными зубами-чесночинками!

— Марш отсюда, негодница! — менее свирепо рявкнул доктор. И чтоб больше сюда не появляться! Поняла? И вообще, какого черта ты тут делаешь?

— Вот муженьку кашки принесли.

— Какой к черту он тебе муж? Я ведь его знаю!

— Ну и что ж? У вас с Нелькой тоже ничего не получилось, а я ведь не мешала, — уколола Шурка, на что-то намекая.

— Как вам это нравится? — смутился доктор. — Пришел гнать, а она сама меня гонит. Пойми — все равно он тебе мужем не будет!

— Знаю и горюю, — тихо сказала Шурка.

— Ладно, побудь здесь, только немного. Вот тебе мой халат. Приходи, только не каждый день… и скажи, что я разрешил — он скоро уедет.

Оставив на лице Шурки молчаливый вопрос, доктор ушел несколько смущенно, тихо прикрыв за собой дверь.

Весть о скором отъезде была новой и для Алтайского, он не думал, что вчерашний разговор с Бородиным так быстро отразится на его судьбе. Но как неожиданно, по-солдатски прямо доктор сообщил об отъезде! Неужели он не понял, что надо было сказать об этом наедине? Не крушить грубо воздушный замок, который возможно, был каплей радости в грустном Шуркином существовании? Неужели он не слышал это «знаю и горюю» — слова, которые вырвались у огненной Шурки тихо и безрадостно?

До самого отъезда Шурка приходила к Алтайскому, делилась с ним горестями и радостями, восторгалась и возмущалась, хвалила и ругала кого-то… Юрию теперь было ясно, что Шурка надежно отвоевана у блатного мира, отмыта от еще не успевшей окаменеть накипи. Да и была