Поздняя осень в Венеции - Райнер Мария Рильке

маревом серым неужто защищено?

Жди! Будет более твердым раздроблено твердое тело,

молот отсутствующий сокрушит и это звено.

Кто источником был, тот не может не знать узнаванья;

сквозь творенье ведет восхитительная дорога,

чье начало — конец, а конец — исток пустоты.

Средь счастливых пространств дитя или внук расставанья;

лавровея, врасплох застигнутая недотрога,

Дафна хочет, и ветром становишься ты.

XIII. «Лучше заранее принять прощанье, как схиму…»

Лучше заранее принять прощанье, как схиму

неизбежную, или как зиму, чей нынешний гнет

невыносим, но, средь зим такую выдержав зиму,

сердце все остальное переживет.

Будь в Эвридике ты мертв; когда воспета утрата,

здешнее ясностью знака тебя облекло;

средь убывающих будь и в царстве заката

звуком будь, хоть, звуча, должно разбиться стекло.

Будь — и при этом пойми беспочвенное прозябанье

небытия, его внутреннее колебанье;

в этот единственный раз восприми последний ответ.

Расточенным не брезгуй в немом и убогом

запасе природы; к ее несказанным итогам

присоединись, и число, ликуя, сведешь ты на нет.

XIV. «Видишь цветы, приверженные земному…»

Видишь цветы, приверженные земному?

Нашу судьбу мы даем их судьбам взаймы.

Откуда нам знать! Отцветают они по-иному,

по нашей вине; их раскаянье — мы.

Воспарило бы все, но каждый из нас — тяготитель,

Восхищенный собственным весом вещам во вред;

каждый из нас для них суровый учитель,

налагающий на вечное детство запрет.

Если во сне с тобою вещи едины,

ты меж собой и меж ними границу стер,

и даже днем ты делишь с ним глубины.

Они цветут, признавая тебя своим другом,

новообращенным среди сестер,

тихих, которым сопутствует ветер над лугом.

XV. «Уста криницы, щедрые уста…»

Уста криницы, щедрые уста,

откуда день и ночь струится речь,

пока лицу воды нельзя не течь

в мраморной маске, а вода чиста

в своих истоках, так что акведук

мимо могил по склону Апеннин

разносит этот неумолчный звук;

из подбородочных руин

твой ток в сосуд впадает в тишине,

как в мраморное ухо в тонком сне,

которого твой звук не оскорбил.

Ухо земли. Земля сама с собой

беседует. Подставив ей любой

другой кувшин, ты землю перебил.

XVI. «Вновь и вновь разорван в клочья нами…»

Вновь и вновь разорван в клочья нами,

нам же бог спасение сулит;

яростных и хитрых временами,

он, доброжелательный, целит.

Лучший дар ему принять угодно

от благоговеющих сердец,

если может выбрать он свободно

тот же гибельный конец.

К роднику прильнет

только тот, кто умер добровольцем,

дальним взором бога зачарован.

Нам же разве только шум дарован,

но зато ягненка с колокольцем

звук тишайший не спугнет.

XVII. «Где, в каких орошенных блаженно садах…»

Где, в каких орошенных блаженно садах, на каких заочных

деревах, из каких чашечек цветочных

вызревают невиданные плоды утешенья? Эти

драгоценные, падающие на вытоптанный луг дети

для твоей бедности? С благодарностью неизбежной

удивляешься ты, этот плод с другими сравнив,

крупный и невредимый в кожице нежной,

хотя птицы легкомысленны и ревнив

червь. Бывают ли дерева, где гнездятся

ангелы, пока садовники не убедятся:

для этих чужих деревьев мы невесомы…

Неужели мы, теперь уже только тени,

зрея и увядая среди растений,

не нарушаем тихой летней истомы?

XVIII. «О танцовщица: смущенье…»

О танцовщица: смущенье

преходящего — как его пустила ты в ход,

где окончательное вихревращенье

дерева, что вобрало в себя колебаньями год?

Разве не расцвела, когда ты высоту овевала,

вдруг верхушка твоей тишиной? Не взошла

разве ты солнцем над ней, летним солнцем, где торжествовала

ты, состоящая вся из тепла?

Восхищенное дерево, отягощенное чудом

тихих плодов, где цела все еще твоя кровь

в зрелом кувшине с более зрелым сосудом

и в картинах, где одно с другим соприкасалось

там, где темной полоской бровь

тенью в стену или рисунком вписалась.

XIX. «Золото в банке капризном не призрак, скорее…»

Золото в банке капризном не призрак, скорее пророк,

многим тысячам ведомый, только медной монете

нет приюта нигде, пристанища нет ей на свете;

нищий слепец как родной для нее уголок.

В магазинах соседних деньги как дома;

маскирует их мех, гвоздики, шелка;

он, молчаливый, стоит, и ему одному знакома

пауза: деньги дух переводят исподтишка.

Ночью хотела бы сжаться разжатая вечно рука;

утром будет судьбу ловить она снова и снова

и удерживать; светел, убог разрушающийся понемногу;

но приметил бы только его прозорливый издалека

и воспел бы, восславив. Лишь в песне предвестие слова.

Слышно лишь Богу.

XX. «Здешнее: дальний урок меж созвездий-соцветий…»

Здешнее: дальний урок меж созвездий-соцветий

скольких влечет, как и влек;

соученик наш, первый, второй или третий,

непостижимо далек.

Мы протяженность едва ли в судьбе обнаружим,

пусть ее мера — магнит;

так осторожно сближается девушка с мужем:

как бы минуя, манит.

И в отдалении не замыкается круг,

Стол широкий, на блюде, как