Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

В то время как я писал, большая муха уселась на окровавленное ухо моего зрителя. Он медленно поднял правую лапу и кошачьим движением провел ею себе по уху. Муха улетела. Медведь внимательно проводил ее глазами; затем, когда она исчезла, он ухватил обеими передними лапами обе задние и, вполне удовлетворенный этой классической позой, вновь принялся созерцать меня. Уверяю вас, что я с очень большим интересом следил за всеми его движениями.

Я начинал было понемногу привыкать к этому tete a tete и уже принялся писать шестую строку, когда случилось нечто удивительное: раздались торопливые шаги по дороге, и вдруг из-за поворота показался еще один медведь, на этот раз большой и черный (первый был рыжеватым). Увидев рыжего, черный медведь крупной рысцой подбежал к нему, добродушнейшим образом повалился рядом и начал кататься по земле. Рыжий медведь даже не удостаивал его взглядом, черный же не обратил ни малейшего внимания на меня.

Говоря начистоту, при этом новом явлении мое недоумение достигло крайнего предела, и рука моя дрогнула. Я как раз писал вот эту строку: «…могут слушать серенады». На этом месте можно увидеть довольно большое расстояние между словами «слушать» и «серенады». И это расстояние означает: второй медведь! Два медведя! Это было уже слишком! Что все это значило? Что это за странные шутки судьбы? Если судить по тому, откуда появился второй медведь, оба они шли из Парижа — города, где не так уж много животных, во всяком случае диких.

Я продолжал сидеть на месте, словно окаменев. Рыжий медведь в конце концов присоединился к играм вновь пришедшего, и оба они так вывалялись в песке, что стали совершенно серыми. Между тем мне, наконец, удалось заставить себя подняться, и я как раз решал вопрос — стоит ли мне доставать свою палку, которая скатилась в ров, когда появился третий медведь — бурый, небольшой, очень безобразный, еще более израненный и окровавленный, чем первый; за ним показался четвертый, затем пятый, шестой; два последних бежали парой. Эти четыре медведя торопливо протрусили по дороге, подобно статистам, которые проходят в глубине сцены, — они бежали, ничего не видя, ни на что не глядя, словно их преследовали. Все это становилось настолько загадочным, что разгадка должна была последовать немедленно. Послышался лай собак и крики, и на дорогу высыпала целая компания — десять или двенадцать бульдогов и семь-восемь человек с обитыми железом палками и намордниками в руках; все они преследовали убегающих медведей. Один из этих людей остановился и, в то время как остальные вели обратно медведей уже в намордниках, объяснил мне загадочное происшествие. Хозяин цирка, что у заставы Комба, решил воспользоваться пасхальными каникулами и послать свою труппу медведей и собак в Мо, чтобы дать там представление. Весь зверинец путешествовал пешком. На последнем привале с животных поснимали намордники, чтобы покормить их; и в то время, как сторожа прохлаждались в соседнем кабачке, медведи решили воспользоваться минутой свободы, чтобы пройти часть пути по собственному усмотрению, весело и своей компанией.

Это были просто актеры на отдыхе.

Вот вам одно из моих приключений пешехода.

Данте рассказывает в начале своей поэмы, как однажды он повстречался в лесу с пантерой, а после пантеры — с львом, а уж после льва — с волчицей. Если верить преданиям, то и семь греческих мудрецов пережили подобные приключения во время своих путешествий по Египту, Финикии, Халдее и Индии. Каждый из них повстречал различного зверя, как это и подобает мудрецам, мудрость которых различна. Фалеса Милетского долгое время преследовал крылатый грифон; Биас Приенский долго шел рядом с рысью; Периандр Коринфский заставил отступить леопарда, пристально посмотрев на него; Солон Афинский смело пошел прямо навстречу взбешенному быку; Питтак Митиленский встретил на своем пути суассурона; Клеовулу Родосскому повстречался лев, а Хилону Лакедемонскому — львица. Если хорошенько покопаться во всех этих чудесах, вполне может оказаться, что там тоже был какой-нибудь зверинец на отдыхе, пасхальные каникулы и застава Комба. Попробуй я только рассказать как следует это приключение с медведями через две тысячи лет, и я буду выглядеть настоящим Орфеем. Dictus ob hoc lenire tigres. [113] Вот видите, мой друг, эти бедные медведи-скоморохи дают ключ к пониманию многих чудес. Да простят мне древние поэты и греческие философы, но я не очень-то верю, что можно усмирить тигра стихотворной строкой или сразить гиену силлогизмом; но я полагаю, что человек, — этот носитель разума, — по-своему преобразующий инстинкты, нашел секрет, как усмирять тигров и львов, как принижать животных и притуплять их ум.

Когда человеку удается с помощью длительного обучения превратить кровожадность в тупоумие, он всегда считает, что сделал большой шаг вперед.

И в конце концов, по-видимому, это действительно так. Ведь если бы этот шаг не был своевременно сделан, меня бы попросту сожрали, — и такая же участь могла постигнуть семерых греческих мудрецов.

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЕ

Шафгаузен

Сентябрь

Вот уже несколько часов, как я нахожусь в Шафгаузене. Вы можете писать Шафгаузен, а произносить все, что вам вздумается. Представьте себе некий швейцарский Анксур или немецкую Террачину — город пятнадцатого века, — с домами, представляющими собой нечто среднее между украшенными резьбой домиками старого Руана и хижинами Унтерзее, который взобрался бы на гору, перерезанную Рейном, с рокотом извивающимся на своем каменном ложе под развалинами старых башен, — представьте себе такой город, весь состоящий из отвесно поднимающихся или зигзагообразных улиц, весь наполненный оглушительным шумом — то ли это голоса нимф, то ли рокот воды — nymphis, lymphis [114] — можете транскрибировать Горация как вам заблагорассудится, — шум усугубляется еще стуком вальков прачек. Еще когда я миновал ворота этого города, бывшего в тринадцатом веке крепостью, я увидел, обернувшись, под самой стрелкой свода надпись: «Salus exeuntibus». [115] Отсюда я заключил, что с другой стороны ворот, вероятно, написано: «Pax intrantibus». [116] Мне нравится гостеприимство подобного рода.

Я уже предлагал вам писать Шафгаузен и произносить это название так, как вам вздумается. И писать его можете тоже как вам нравится. Ничто не может сравниться по упрямству и противоречивости суждений со стаей любителей старины, разве только стая грамматиков. Платин пишет Schaphuse, Струмфиус — Schapfuse, Жорж Бруин — Schaphusia, Миконис — Probapolis. [117] Разбирайтесь-ка в этом как можете. А после споров о самом названии возникает спор об его этимологии. Это еще одно бедствие. «Schaffhausen — значит «город барана», — говорит Гларан. «Ничего подобного! — восклицает Струмфиус. — Schaffhausen — значит «речная пристань для кораблей»: shafa — корабль, hause — дом». — «Город барана», — настаивает Гларан, — на гербе города изображен по золотому полю черный овен». — «Речная пристань для кораблей», — стоит на своем Струмфиус, — корабли останавливаются именно здесь, так как дальше им некуда идти». Да ну ее, ей-богу, эту этимологию. Предоставим Струмфиусу и Гларану вцепляться друг другу в волосы по этому поводу.

Заодно уже следовало бы начать спор и по поводу старинного замка Мюно, расположенного подле Шафгаузена на Эмерсберге; этимологию его названия, как говорят любители старины, производят от munitio, [118] так как некогда на этом месте находилась римская крепость. Теперь от нее остались одни развалины — огромная башня да своды громадного каземата, который мог бы укрыть несколько сот человек.

Два века назад Шафгаузен был еще живописнее. Городская ратуша, монастырь Всех святых, церковь святого Иоанна были тогда во всем их великолепии. Целы были все башни городских стен. Их было тринадцать, не считая замковой и еще двух высоких башен, — на них опирался великолепный висячий мост над Рейном, который приказал взорвать наш Удино 13 апреля 1799 года, проявив невежество и невнимательность к шедеврам искусства, простительные только герою. И, наконец, в те времена за городской чертой, по ту сторону надворотной башни, через которую выходят из замка в Черный лес, на каком-нибудь холме или бугорке, рядом с замковой капеллой вырисовывалось на туманном горизонте небольшое, но отвратительное сооружение из камня и бревен — виселица. В средние века и даже не более ста лет тому назад в каждой самоуправляющейся городской общине хорошо устроенная виселица считалась предметом столь же способствующим украшению города, сколь и поучительным. Виселица — украшение города, повешенный — украшение виселицы, — все это и означало вольный город.

Я сильно проголодался, было уже довольно поздно, и прежде всего я решил пообедать. Обед мне предложили французский; подававший его слуга говорил по-французски; меню было написано по-французски.