Буддизм. Энциклопедия - Королев Кирилл Михайлович

Начиная с периода Токугава и далее религиозность японцев воплощалась в синкретической религии, сочетающей в себе синтоизм, буддизм и конфуцианство. Причем, как подчеркивает современный японский исследователь Накамура Хадзиме в статье «Некоторые особености японского образа мышления», этот синкретизм проистекает из врожденного стремления японцев к гармонии, врожденной толерантности: «Что касается религии, то идея „гармонии“ является основной особенностью этой страны. Правда, некоторые исключения могут показаться значительными: во-первых, широкомасштабные гонения на христиан, во-вторых, местные преследования последователей школы Син и, в-третьих, суровое подавление школ Нитирэн и движения Фудзю-фусэ (секта школы Нитирэн. — Ред.). Но по сути эти случаи далеки от „гонений на веру“, как их принято понимать на Западе. Названные группы подавлялись и преследовались просто потому, что правящий класс боялся мятежей, которые могли учинить эти школы, используя личные связи своих последователей; с другой стороны, властям было необходимо защитить феодальные порядки, на которые опирался правящий класс. Само по себе несходство религиозных верований, как правило, не было поводом для преследований в Японии, хотя оно могло быть принято во внимание, если существовала опасность для власти». При этом, по мнению Накамуры, буддизм в Японии приняли именно из-за его универсальности: «Сначала буддизм был принят царевичем Сётоку и некоторым числом чиновников, работавших под его руководством, — как некое универсальное учение, которому должны следовать все. Буддизм, таким образом, стал рассматриваться как „высшее завершение „четырех рождений“ (четырех видов, на которые делятся все живые существа) и последняя религия всех народов“, и среди трех сокровищ — Будды, Закона и общины (сангхи) — Закон, или религиозное учение, пользовался особым почтением. А значит, буддисты вполне последовательно проповедовали: „Кто и в какие времена не почитал этот Закон?“ Согласно царевичу Сётоку, „Закон“ является „правилом“ для всех живых существ, „Будда“ же по сути — воплощение „Закона“, а „соединяясь с Принципом“, „Закон“ становится сангхой. Таким образом, согласно этому учению, всё, что подчиняется одному основополагающему принципу, называется „Законом“».[99]

Классический пример объединения синтоизма и буддизма — представления о семи богах счастья (ситифукудзин). Их появление в японской традиции обычно объясняется тем отрывком из буддийской сутры «Нинно хання ке», в котором сказано, что при правильном следовании законам, изложенным в сутре, «семь несчастий немедленно исчезнут, а семь благ тут же явятся». Из семи ситифукудзин Дайкоку, Хотэй, Бисямон-тэн и Бэндзай-тэн — буддийские божества, Эбису — персонаж чисто синтоистский, а Фукурокудзю и Дзюродзин пришли из пантеона даосизма. Все эти боги, как считалось, наделены способностью даровать людям счастье, покой, материальное благополучие, здоровье, долголетие, беззаботность, веселье; поэтому их культ стал весьма популярным.

Вместе с буддийскими святыми в японскую культуру проникли и представления о злых духах — ракшасах, претах и якшах, органично наложившиеся на местные предания о духах загробного мира. Эти злые духи — они — обычно изображались как человекообразные существа с бычьими рогами, острыми выступающими клыками, трех- или четырехпалые, со ртом, раздвинутым до ушей, и в набедренных повязках из тигровых шкур; они считались обитателями ада, бесами-мучителями, которые могли появляться и в мире людей, вселяться в их тела и всячески им вредить. Как писал известный отечественный исследователь М. В. Успенский, «народное понимание образа они в народных верованиях Японии складывалось на основе многих традиций. Они воспринимался как обитатель потустороннего мира, носитель зла и его воплощение, тем не менее не редко его изображали в неподобающих ситуациях — например, во время ритуала скандирования имени будды Амиды. Особенно часто такая иконографическая схема, получившая название „бии-ио нэмбуцу“ — „молитва беса“, использовалась в японской народной печатной картине — оцуэ и нэцкэ. Тема „демон и буддизм“, то есть „зло и истинное учение“, по-разному решалась в искусстве. Непосредственным ее воплощением были сюжеты, изображающие борьбу архата и демона. Но встречаются и такие композиции, как пострижение демона в монахи (демону бреют голову и спиливают рога), демон перед зеркалом (рассматривает рога, собираясь с ними расстаться) и т. п. В подобной интерпретации ясно видно стремление к десакрализации, осмеянию того, что, по общепринятому мнению, страшно. Это свидетельствует о существовании в городской культуре периода Токугава особого пласта, по типу аналогичного „карнавальной культуре“ европейского средневековья. Такой подход часто встречается и в других сюжетах. В подобном ключе трактуется, например, образ Эмма-о — владыки ада, изображаемого в нэцкэ вместе с демонами. Они прислуживают ему, развлекают, играют с ним в различные игры. Эмма-о с удовольствием пьет саке, восхищенно созерцает свиток с изображением красавицы, играет в азартные игры и т. д. Смысл ясен: владыка ада и тот не чужд человеческих слабостей».

Амида.

Среди наиболее популярных божеств буддийского (и синкретического) пантеона прежде всего следует назвать бодхисаттву Каннон — женскую «ипостась» индийского Авалокитешвары, божество милосердия и сострадания. Как писал Ф. Дэвис, автор книги «Мифы Японии», «ее чаще всего изображают в образе прекрасной и праведной женщины, однако Каннон тем не менее принимает множество различных обликов. Всем знакомы многорукие индийские божества, и Каннон иногда изображают как Каннон Тысячерукую. В каждой руке она держит какой-нибудь предмет в знак любви и щедрости богини, ее готовности отозваться на молитву каждого человека. Есть еще Одиннадцатиликая Каннон. Вечно молодое лицо богини озарено улыбкой, полной бесконечной нежности, оно сияет красотой и глубокой мудростью. На голове у Одиннадцатиликой Каннон диадема с маленькими прекрасными лицами, изображениями богини в миниатюре. Иногда диадема Каннон принимает другую форму, как у Каннон-с-Головой-Лошади. В этом случае название не вполне отражает суть, поскольку ни в одном из своих обличий такое изящное существо не может иметь лошадиную голову. В изображениях этой ипостаси Каннон лошади вырезаны на ее диадеме. Каннон-с-Головой-Лошади — божество, которому крестьяне возносят молитвы о здоровье и благополучии лошадей и скота. Но считается, что Каннон-с-Головой-Лошади не только охраняет бессловесных животных, работающих на благо своих хозяев, но и заботится об их душах, даруя им после смерти более легкую и счастливую жизнь, чем та, что они проживают на земле. От ипостасей богини Каннон, перечисленных выше, сильно отличается Каннон, которая отзывается лишь на одну молитву. Ее часто изображают вместе с богами Любви и Мудрости. Но во всех обличьях Каннон сохраняет свою непорочную красоту, и эту Богиню Милосердия не зря называют японской Мадонной».

Еще одно важное буддийское и синкретическое божество — бог-охранитель Дзидзо, покровитель путников и защитник детей. Ф. Дэвис писал о нем: «Дзидзо хотя и буддийский, но в то же время очень японский бог, и лучше всего можно описать его, сказав, что это бог — покровитель бесчисленного числа женщин, стремящихся заботиться о своих детях и после их смерти. Дзидзо является богом женских сердец. Изучение природы и характера Дзидзо открывает все лучшее, что есть в японских женщинах. Он, конечно же, воплощает их любовь, чувство прекрасного и их бесконечное сострадание. Дзидзо — защитник детей. Он — бог улыбок и длинных рукавов, враг злых духов и бог, способный исцелить раны матери, потерявшей ребенка. Мы часто говорим, что все реки ведут в море. Для японской женщины, чей ребенок лежит на кладбище, все реки направляют свои серебристые воды в место, где сидит бесконечно терпеливый и бесконечно добрый Дзидзо. Вот почему женщины, чьи дети умерли, пишут молитвы на маленьких бумажках и пускают их плыть по реке к великому Отцу и Матери, что ответит на все их мольбы любящей улыбкой».