Прибавление семейства - Мария Владимировна Воронова

Научный руководитель за приспособленчество отправил ее в школу, но неизвестно, чем бы кончилось, выйди она на защиту со своими смелыми идеями. Тоже отправилась бы в школу, но только не учительницей, а уборщицей.

А главное, что все эти умствования вокруг Чернова ни на шаг не приближают к разгадке исчезновения его жены.

Слегка высунувшись из-под одеяла, Ирина взглянула на Кирилла. При свете ночника он решал кроссворд в «Науке и жизни». Она мысленно пожелала ему удачи, кроссворды в этом журнале были адски сложными, им с Гортензией Андреевной удавалось разгадать не больше пяти слов.

– Слушай, Кирюш, – спросила она, – а если бы мы с тобой были совсем разными, как бы мы жили?

– Не понял, – нахмурился он.

– Ну все разное было бы у нас, воспитание, убеждения… Разные книги мы бы любили, смотрели разные фильмы.

– Мы и так разное любим. Мне вот Шварценеггер нравится, а ты плюешься.

Ирина засмеялась:

– Кирюш, представь, ты был бы такой, как сейчас, а я коммунистка.

– Ты и так коммунистка.

– Нет, не просто член КПСС, потому что иначе председателем суда не станешь, а такая, знаешь, оголтелая коммунистка, в красной косынке и кожанке.

Кирилл отложил журнал и притянул ее к себе:

– Давай мы с тобой через пару месяцев вернемся к этому вопросу…

– Почему через пару?

– Ты восстановишься от родов, повяжешь красную косынку и мы всесторонне все обсудим.

– Да ну тебя! Я серьезно спрашиваю. Смогли бы мы быть вместе? – Она прижалась к мужу. Господи, ну разве можно из-за каких-то убеждений отказаться от тепла любящих рук?

– Я бы смог, – протянул Кирилл, – хотя это умозрительный вопрос. Люди меняются, а когда они вместе, то и меняются вместе.

– Да, ты уже не тот бунтарь, что раньше, – вздохнула Ирина, – и я стала другой. Но нам просто повезло, что мы многие вещи понимаем одинаково.

– Кроме Арни, – улыбнулся Кирилл.

– Прости, но видик покупать мы не будем, пока я не выйду из декрета.

– Согласен. Да он и ни к чему. Я на работе целыми днями, тебе тоже некогда, а Егору незачем приучаться. Пусть книги читает.

– Ох, взрослеем мы с тобой…

– Не говори…

– А если вернуться в твою молодость, – не унималась Ирина, – вообрази, ты рокер до мозга костей и костей мозга, смысл твоей жизни – это музыка и протест, а я мало того, что верю в коммунистические идеалы, так еще и ребята из твоей тусовки подсадили на наркотики моего любимого младшего братика или каким-то другим образом пустили под откос жизнь моего семейства.

– Господи, какие ужасы.

– И тем не менее представь. Выдержала бы наша любовь такие испытания?

– Ну если бы мы разглядели родственную душу сквозь шелуху ненавистных нам образов, то да, – он задумчиво уставился в потолок, – и в конце концов, кто из нас может знать, что именно он является носителем истины в последней инстанции? Помнишь притчу про слепых и слона?

Ирина только фыркнула, мол, естественно, чай, высшее образование имеем, в отличие от некоторых.

– Один потрогал хвост, второй ногу, третий бивень, а дальше что? Можно драться до кровавых соплей, выдирать друг другу последние волосы, и там уж кто победит, такой и слон будет, то ли веревочка с кисточкой, то ли толстая теплая колонна, то ли кусок кости. А можно мирно пообщаться, сравнить свои впечатления, и тогда оказывается, ничего себе! Так слон это не только зуб! Там еще и нога, и может, и не одна! А вы говорите, у него и хвост есть! Вот это да! Ну и чудеса! А давайте еще у кого-нибудь спросим, вдруг голова найдется или другое кое-что интересное? Так вот потихонечку и выплывает истина, а вообще даже не важно, познаешь ты слона или нет, главное, понимать, что рядом с тобой такой же слепец, как и ты.

– Ты такой мудрый, Кирюша, – Ирина провела ладонью по его груди.

– Ну а то!

– Поэтому завтра садись писать диплом. Порадуй человечество.

* * *

После поездки на олимпиаду Олеся ни разу не пропустила вахту у Саши, но по утрам, перестелив и накормив бывшего мужа, она с огромным трудом удерживалась от порыва снова дать нянечке рубль и больше в этот день не возвращаться в больницу.

Рубль – это серьезная трата в ее нынешнем бюджете, и так подорванном диетическими продуктами для мужа, но останавливала ее не жадность, а чувство вины.

Как это, отдать родного человека в чужие руки? Нет, нельзя, невозможно, хоть ехидный внутренний голосок напоминал, что она уже сделала это, когда развелась.

Хуже всего было то, что она больше ничего не чувствовала к этому сломленному человеку, кроме обычной жалости. Даже нежности, и той не могла найти в своей душе.

Врачи советовали разговаривать с Сашей, чтобы сознание поскорее к нему вернулось. Олеся пыталась, но не могла выдавить из себя ни одного искреннего слова. Гладила его по голове, но рука была холодная и чужая, почти как Сашина, повисшая после инсульта бессильной мертвой плетью.

Она заметно похудела, любимые черные брючки из облегающих превратились в настоящие матросские клеши, а руки стали жилистыми, с набухшими венами. Ухаживая за Сашей, она соблюдала правила медицинского персонала, касающиеся внешнего вида: стригла ногти под корень, волосы собирала в тугой гладкий пучок, не пользовалась духами (которые и так подходили к концу, а новые взять было негде), и от косметики тоже практически отказалась. Заодно отпала необходимость подолгу смотреться в зеркало, умыться и причесаться можно было и не глядя, но порой, на бегу встречаясь взглядом со своим отражением, Олеся отшатывалась в удивлении, так не похожа она теперешняя на ту холеную гладкощекую генеральшу, какой была всего лишь полтора года назад.

«Это называется опустилась», – строго говорила она себе, поправляла шарфик, и бежала в больницу. Потери красоты почему-то было совсем не жаль. Олеся давно, еще до развода, приняла тот печальный, но неизбежный факт, что молодость прошла, а вместе с нею и женская привлекательность. Примерной жене и матери безразлично, кому она нравится и кто ее хочет, так что невелика потеря. Главное – оставаться витриной семьи, быть хорошо одетой, ухоженной и приветливой, чтобы все видели, что дома царит благополучие и счастье.

Все это прошло, миновало, и теперь она просто пожилая учительница, которой достаточно выглядеть опрятно и аккуратно. Никому не надо ничего доказывать и пускать пыль в глаза, и, господи, как же это приятно, когда можешь позволить себе быть той, кто ты есть! Как здорово, когда дети тебя слушают, и ничего, что ритмика совершенно неважный предмет. Пусть танцы не нужны в современной жизни, но, как знать, вдруг через двадцать