Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе - Светлана Дорошева

некое помещение и с вытянутым лицом глядеть на искусство? Так в мире начался лэнд-арт: экскавации в сухих озерах, протоптанные в траве полосы и прочий вызов продажному поп-арту.

Однако и вполне себе неподкупный абстрактный экспрессионизм минималистам тоже не нравился. Эти коварно размытые края вроде бы монотонно закрашенных холстов… Они вызывают сентиментальные ассоциации, как худшие из прерафаэлитов! Буржуазные коннотации все еще душат искусство, как бабушкин лифчик!

В общем, эти суровые люди испытывали отвращение как к мрачному абстрактному экспрессионизму с его бременами неудобоносимыми, так и к развеселому поп-арту, запродавшему душу высокого искусства порочному обществу потребления за амфетаминовые вечеринки с трансвеститами и прочие «прогулки по дикой стороне».

Искусство пало так низко – огорчались минималисты – что зритель аж расслабился и даже испытывает эстетическое наслаждение от брызг и пятен, развлекается катарсисом и искренним чувством, а Прекрасное знай стелется перед постылым филистером, исполняя именно то, чего от него ждут: пробуждает эмоцию, стимулирует воображение и, по праву размещения в музее, источает бездну смыслов… А как же плевки?

Минималисты стали спасать падшее искусство работами стерильными, но крепкими, как кирпичи: параллелепипеды из реек, ржавые стены, угловые балки, ну или, собственно, кирпичи («Эквивалент VIII»). «Открытый модульный куб». «Угловое произведение № 2». «Напольная арматура». Такого рода угрюмости.

Это скупое творчество должно было изгнать из произведений даже намек на возможность интерпретации. Отбить желание ими любоваться, не говоря уж о покупке. Отразить любую попытку понять, не выдать врагу ни малейшей подсказки. Быть сознательно «никаким». Представлять из себя нечто настолько безликое и выморочное, чтобы свести на нет все знания, опыт, вкус, насмотренность, начитанность и прочие костыли, на которые хромой человеческий дух опирается в мире Прекрасного.

Словом, в надежных руках минималистов искусство стало неприступным, как стена, об которую хочется убиться от тоски, непонимания и чувства бесконечного сиротства в этом суровом, равнодушном мире.

Так было, скажем, с печально известной «Опрокинутой дугой» Ричарда Серра в восьмидесятых. Скульптура представляла собой что-то вроде гигантской ржавой стены, установленной посреди площади в Манхэттене, аккурат перед муниципалитетом, верховным судом штата и прочими такими зданиями. Сотрудники этих учреждений впали в такую депрессию от ежедневного созерцания Прекрасного, что восемь лет протестовали в судах, пока скульптуру не демонтировали. Художественный мир был возмущен, и в который раз убедился в непонимании художника широкой публикой.

* * *

Концептуалисты пошли еще дальше по пути маниакальной дистилляции искусства. Можно сказать, эти люди довели идею до конца: они узаконили святое право художника не создавать произведения искусства в принципе.

Роберт Барри, например, «телепатически передавал произведение искусства, природа которого – серия мыслей, не пригодных для слов и образов». Или выставлял артефакт (конечно, невидимый), подписанный так: «Здесь находится нечто, очень близкое в пространстве и времени, но пока что мне неизвестное».

Бен Вотье выставил самого себя с плакатом «Смотрите на меня, этого достаточно». Пьеро Мандзони подписался под реди-мейдом «планета Земля», приделав к ней перевернутый вверх ногами постамент где-то в Дании. Но тот же Бен Вотье его переплюнул, подписав «Всё». Фрагментом этого шедевра можно полюбоваться где и когда угодно, просто оглядевшись вокруг.

Короче, концептуализм мне даже нравился. При всей, казалось бы, наглости, было в нем какое-то сокрушение сердца, как в руинах: все умерло, а они остались, законсервированные в замедленном распаде, словно вечный памятник разрушению памятника.

Искусство избавилось от всего, включая само себя. Примерно как, когда бублик съеден, остается только дырка. Вот концептуализм – и есть эта самая дырка от бублика. И рассуждает она о бывшем бублике глубоко: «Об искусстве можно сказать только то, что оно есть нечто. Искусство есть искусство-как-искусство, а нечто другое есть нечто другое. Искусство-как-искусство есть искусство и больше ничего. Искусство не есть то, что не есть искусство». Так говорил американский авангардист Эд Рейнхардт. А до него – китайский философ Чжуан Цзы: вещи таковы, каковы, и более никаковы.

* * *

Ну, все вроде? А вот и не все…

Когда авангард себя исчерпал, на царство окончательно взошел постмодернизм. Это такое искусство, когда «все устали». Художники умаялись плеваться, а публике надоело обтекать.

Вообще говоря, после Уорхола «плевать в лицо буржуа» стало совсем уж как-то нелепо. Отец поп-арта бессовестно разрушил правила игры, совершив немыслимое: он «размыл границу» между художником и буржуа! Превратил искусство в бизнес, студию – в фабрику и, разнообразия ради, нагло плюнул в лицо самой богеме, заявив, что «нет ничего более буржуазного, чем страх показаться буржуазным».

Авангард всех люто утомил своей революционностью, элитарностью, платоническими экстазами и мессианскими порывами переделать мир.

Все заскучали.

Я вспомнила короткий эпизод с ретроспективы китайского авангарда, которую показывал куратор. В девяностые годы Пекинскую Ист-Виллидж, где в те времена творила и проживала община передовых художников, посетили скандальные светила лондонского перфоманса Гилберт и Джордж. Молодые и рьяные китайские художники были глубоко разочарованы отсутствием какой-либо реакции британцев на последние достижения местного авангарда. Они очень старались удивить гостей, все делали, как положено: обливались кроваво-красной краской, переодевались в экзотических девиц, мастурбировали и пили свою сперму. Все напрасно.

Отмотаем на секундочку в начало века. Париж. 1907 год. Пабло Пикассо впервые показывает «Авиньонских девиц» друзьям по цеху. Шок. Сенсация. Растерянность и потрясение. Морис Вламинк реагирует мрачно: «Когда-нибудь мы найдем Пабло висящим за ширмой». А Жорж Брак то ли ругает, то ли хвалит автора так: «Ты пишешь картины, будто хочешь заставить нас съесть паклю или выпить керосину!» То есть вполне себе традиционное, по нынешним меркам, полотно пугало даже самих художников, что уж говорить о зрителях.

И вот. Прошло девяносто лет, много плевков утекло… Где-то на окраине Пекина красивый длинноволосый художник демонстрирует сподвижникам свое мастерство – сидит голый и сосет надетую на член пластиковую трубку (выглядит так, будто у человека очень длинный пенис и он взял его в рот тупо от безделья). Искусство называется «Голый завтрак». Зарубежные коллеги смотрят равнодушным рыбьим взглядом – видали и не такое.

Вот это, вкратце, и есть печальная суть наступившего постмодернизма: все уже было, удивить нечем, и ничего нового не будет. Причем «все» включает именно все, а не только изыски последнего столетия: никто так не напишет «о прелести мира и красоте божией», как художники кватроченто, и никто так лихо не унизит эти вещи, как авангардисты.

Каждая культурная эпоха довела какую-то свою мысль до конца. Одна не лучше и не хуже другой: все одинаково ошибочны и все в чем-то правы. Все в равной степени бесценны и бесполезны в наступившем тупике бесконечного изобилия.

А потому не