Тайная жизнь Сальвадора Дали, рассказанная им самим - Сальвадор Дали

Поучительный момент сказки: хитроумная красавица ведет себя как самый тонкий знаток современных психологических методов. Она осуществляет почти магическую замену, которая должна излечить ее мужа. Восковая кукла предстает перед королем как самая прекрасная и подлинная покойница. Иллюзия совершенная, и, если можно так выразиться, метафизическая. Просто отвались нос – король, может быть, испытал бы в душе угрызения совести. Бессознательный каннибал-копро-некрофил в душе, он стремился лишь познать истинный вкус смерти, но его зацикленность мешала ему сделать это иным образом и естественным путем, без псевдосна, воска и погребальных декораций. Вкусный сахарный нос смог лишь удивить и глубоко разочаровать его, а также показаться необычным. Король хотел поглотить труп и вместо ожидаемого вкуса нашел сахар. Этого было достаточно, чтобы он излечился. Он больше не желал есть трупы. Между прочим, сахар играет еще более тонкую роль в моей сказке. Если король разочарован, то только наполовину: во-первых, речь идет о сахаре, во-вторых, в этот миг король насладился и вновь смог мгновенно приобщиться к реальности. Вкус сахара послужил «мостом» для желания, переходом от смерти к жизни. И сладострастное семяизвержение фиксируется в ту секунду жизни, которая так неожиданно заменяет секунду смерти. Сладкая была жива, Сладкая была мертва, Если б я тебя познал, То тебя б казнить не стал!

Король сожалеет, что убил, и это подтверждает предвидение хитроумной красавицы. Вот еще раз воплощенный миф, лейтмотив моей жизни и моей эстетики: смерть и возрождение! Восковая кукла с сахарным носом тоже оттуда. Это одно из тех «существ-предметов», порожденных бредом, выдуманных увлечением женщины, как сказочная героиня, как Градива и Гала, с помощью которых из нравственного потемок прорастает побег ясного ума безумцев.

Для моего безумия и ясного разума проблема была в том, где провести границу между Галючкой моих ложных воспоминаний, химерической и умиравшей сто раз в моем желании абсолютного одиночества, и истинной Гала Редивива. В своем тогдашнем безумии я не мог провести и этой границы. В сказке моей кормилицы такая межа размещается в пределах поистине «сверхестественного предмета» (В самом деле, героиня, изобретательница восковой куклы с сахарным носом, создала удивительный «сверхестественный предмет с символическим функционированием» (наподобие тех, которые в 1930 году я изобрету в Париже). Этот предмет должен быть «пущен в ход» ударом меча, а развязка – прыжок носа в рот некрофила, который в миражах и представлениях, в тоскливых чувствах бессознательного копро-некрофила прерывает жизнь) там, где кончается восковая кукла и начинается сахарный нос и Зоя Бертранд в «Градиве» Иенсена(Зоя Бертранд – истинная героиня – двойник мифического образа Градивы в романе Иенсена, о котором я упоминал выше.) Вся сложность дилеммы в установлении этих границ.

Теперь, когда мои читатели знают эту сказку и ее психоаналитическую интерпретацию, возобновим наш путь и проведем параллель между мной и королем. Я продолжу рассказ о моей истории с Гала. Как вы знаете, я также был королем. Все детство я прожил переодетым в короля. Подростком я развивался лишь в направлении абсолютной автократии. Так же, как король, я решил, что образ моей любви должен притворяться, что спит. Всякий раз, когда он пытался двигаться, я кричал ему «Ты мертва!» – и невидимый химерический образ «прикидывался мертвым». В редких случаях, когда образ Галючки материализовался (например, в лице Дуллиты), авантюра рисковала плохо обернуться. Опасность подстерегала меня, я был близок к преступлению. Как король из сказки, я порочно любил насколько возможно растягивать тоскливое ожидание, в котором таилось беспокойное сладострастие величайшего мифа «неутоленной любви». Я также…

Но этим летом я узнал его, этот образ Галючки Редивива! Воплотившийся ныне в Гала, он не подчинялся более простой авторитарной команде – явиться «изобразить покойницу» у моих ног. Я приближался к величайшему испытанию своей жизни – испытанию любовью. Моя любовь, любовь полубезумца, не могла быть такой, как у других. Чем больше приближался час жертвоприношения, тем меньше я осмеливался думать об этом. Иногда, простившись с Гала у двери «Мирамара», я глубоко вздыхал: «Это ужасно, – говорил я себе, – это ужасно! И что же? Ты провел жизнь, желая того, что появилось; и больше того – это Она! А сейчас, когда желанный миг приближается, ты умираешь от страха, Дали!» Приступы смеха и истерии обострялись, мой разум обретал гибкость и ловкость, свойственные защитным механизмам. Мои увертки и мои капеас (в бое быков капеа (сареа) – это начальных выход тореро в плаще (cape), который помогает ему защититься от животного.) – с ними мне предстояло стать торреадором в главном вопросе моей жизни: это бык из моего желания собирался предстать передо мной с минуты на минуту и поставить ультиматум, кому быть убитым – ему или мне.

Гала начала делать намеки на «что-то», что «неизбежно» должно было произойти между нами, что-то решающее, очень важное для наших отношений. Но могла ли она рассчитывать на мое состояние – нервное и очень далекое от нормализации, разодетое в самые яркие лохмотья безумия? Однако мое состояние передавалось и ей и тоже лишало ее равновесия. Мы медленно шли среди оливковых посадок, ничего не говоря друг другу, во взаимном напряжении. Долгие прогулки не могли усмирить наших подавленных и раздраженных чувств. Не нужно утомлять разум, как мы хотим. Пока инстинкты остаются преступно неудовлетворенными, нет передышки ни душе, ни телу. Эти прогулки напоминали блуждания двух сумасшедших. Иногда я падал на землю и страстно целовал туфли Гала. Что происходило во мне в эту минуту, если мои угрызения совести обретали такую безумную форму? Как-то вечером за время прогулки ее дважды вырвало, ее скрутили болезненные судороги, остаточные явления длительной психической болезни, терзавшей ее в юности. В то время я писал «Аккомодацию желаний», картину, в которой желания представали в виде львиных голов, внушающих страх. Гала говорила мне:

– Скоро вы будете таким, каким я хочу вас видеть.

Я думал, что это немногим отличалось от моих львиных голов, заранее стремясь привыкнуть к ужасным образам, о раскрытии которых мне было объявлено. Никогда я не настаивал, чтобы Гала ускорила свои признания, наоборот, ждал их как неизбежного приговора, после которого, раз бросив жребий, мы уже не смогли бы отступить. Я еще не превратил свою жизнь в любовь. Этот акт казался мне ужасным насилием, несоответствующим моей физической силе… «Это не для меня». Сколько мог, я повторял Гала: