Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

судьбе и другая важная перемена. В 1970 году его обучение в Строгановке завершилось, он благополучно защитил диплом, разработав проект земснаряда (дизайнерская задача скрестилась тут с гидротехническим опытом), и очутился перед выбором: как быть дальше? Мы уже упоминали об Александре Трофимове, который довольно неожиданно составил протекцию своему давнему воспитаннику по ЗНУИ и рекомендовал Ларина в качестве преподавателя в Художественное училище памяти 1905 года. Как выразился в нашей беседе Владимир Климов, друг со времен детдома: «Юрка, конечно, дрожал, но согласился». Еще один Рубикон был перейден, инженерное поприще окончательно осталось в прошлом. Запись в трудовой книжке гласит, что 25 ноября 1970 года Юрий Ларин уволен по собственному желанию с должности главного специалиста отдела научного анализа и обобщения информационных материалов в Центральном бюро научно-технической информации Минводхоза СССР, а уже 26 ноября зачислен в МГХУ памяти 1905 года преподавателем спецдисциплин.

Училище это было заслуженным, уважаемым, хотя отнюдь не главным в сложившейся иерархии. При своем статусе среднего специального учебного заведения оно не могло конкурировать с центральными вузами, тем более с такими «эпическими», как Суриковский институт в Москве или Репинский в Ленинграде. Выпускники МГХУ нередко рассматривали полученное образование в качестве предварительного и шли учиться дальше. Хотя бывало, между прочим, что и раскаивались задним числом, сочтя последующий вузовский период напрасной тратой времени.

Основано училище было в 1925 году – в связи с «первоочередной необходимостью всемерной пролетаризации состава учащихся через привлечение в художественную школу рабочей и крестьянской молодежи». При поддержке Луначарского два энтузиаста, опытные педагоги Евгений Якуб и Сергей Матвеев, взялись за реализацию этого лозунга. Поначалу заведению отдали в пользование двухэтажный особняк на Сущевской улице, когда-то принадлежавший знаменитому художнику-маринисту Алексею Боголюбову (там нынче обитает библиотека искусств имени как раз Боголюбова). А с 1927 года и еще долго, больше полувека, училище занимало элегантное, «старорежимное» здание на Сретенке, где до революции в числе прочего размещался один из первых в городе кинотеатров.

Одно время эта новая кузница творческих кадров именовалась Московским государственным техникумом изобразительных искусств памяти восстания 1905 года, потом, как водится, официальное название несколько раз менялось – и в советское время, и в постсоветское. На просторечном уровне училище называли по-всякому: и «Пятым годом», и МОХУ (промежуточная аббревиатура со словом «областное» в анамнезе прижилась, вероятно, из‐за удобства произнесения – и плавно трансформировалась в нынешнее МАХУ, теперь уже со словом «академическое»). Кстати, 1905 год из казенного наименования исчез совсем недавно, в 2016‐м, – неизвестно почему. В прежние времена среди студентов ходила шутка насчет того, что в действительности памятная дата намекает на достославный период подготовки группы художников-символистов к выставке «Голубая роза».

Помимо вольнодумного позднесоветского ерничества, тут содержалась и отсылка к вполне конкретному факту: одним из идейных вдохновителей этого учебного заведения был «голуборозовец» Николай Крымов. Да и в целом на протяжении десятилетий отсюда не очень-то выветривался некий «декадентский дух». Хотя выветривать его пытались старательно. Официальная учебная программа не предусматривала особых изысков в преподнесении изобразительной культуры, так что репутация «приличного места» держалась лишь на отдельных людях, готовых и умевших выходить за границы ремесленных банальностей. Случались на этой почве и конфликты с руководством, кого-то время от времени выживали из коллектива, но сильные преподаватели в училище никогда не переводились, и цену себе они знали.

Придя работать в дом на Сретенке, Юрий Ларин вполне естественным образом примкнул к лагерю так называемых левых – художников, державшихся неортодоксальных взглядов и на искусство, и на педагогику. Не стоит думать, конечно, будто речь шла о какой-то оформленной, организованной оппозиции в стенах училища: такого сценария не могло возникнуть нигде в СССР вплоть до перестройки, и то не с первых ее симптомов. Но все же и в «эпоху развитого социализма» более или менее свободомыслящие люди (не обязательно политические противники режима) быстро опознавали друг друга и не скрывали взаимных симпатий. А в художественной среде такого рода флюиды распространялись вообще без лишних слов – достаточно было увидеть, как сделан пейзаж или натюрморт, чтобы, моментально оценив цвет и композицию, зачислить автора в категорию «своих». Ну или в противоположную категорию – тоже с одного взгляда.

Итак, открытой фронды в училище не наблюдалось, а вот подспудное, тактическое сопротивление косной педагогической системе вполне присутствовало – как со стороны некоторых преподавателей, так и студентов. Первые заступались за вторых, если тем грозило отчисление; иногда доходило и до обратного, хотя у тогдашних школяров защитить любимых учителей от нападок администрации шансов фактически не было. Тут следует уточнить, что в «Пятом годе» хватало совсем юных воспитанников, буквально мальчиков и девочек, постигавших одновременно с изобразительной культурой еще и программу старших классов средней школы. На занятиях по спецдисциплинам они соседствовали с людьми гораздо более старшими, у которых за плечами были служба в армии или производственный стаж; иногда даже с отцами семейств. Численные пропорции между «отроками» и «ветеранами» менялись в зависимости от критериев набора, но эта возрастная вилка всегда была училищу свойственна. Поступить сюда удавалось далеко не каждому желающему: конкурс был внушительный.

Ларин ни в какие времена не значился бунтарем и заводилой, но обладал способностью сходиться с людьми, которые представлялись ему симпатичными – не только из‐за свойств их характера, а еще и как творческие личности. На новом месте именно с ними ему повезло, пожалуй, больше, чем в прежние годы:

Когда я пришел преподавать, увидел несколько знакомых лиц, это были люди из Строгановского училища, которые по совместительству работали и в Училище 1905 года: Осип Абрамович Авсиян, замечательный педагог и человек, и Юрий Георгиевич Седов. Когда случались какие-то педсоветы, собрания, просмотры, я видел Валерия Александровича Волкова. Я знал, что он сын замечательного среднеазиатского художника Александра Николаевича Волкова. Мы как-то нашли общий язык на этих мероприятиях, которые случались очень часто. Я просто понял, что это человек высокой культуры и хороший художник. Честно говоря, среди моих знакомых тогда не было хороших художников. В Строгановке я их не видел.

Дружеские, профессионально важные отношения у Ларина возникли с целым рядом и других коллег по училищу – с Матильдой Булгаковой, Михаилом Петровым, Борисом Малинковским, Александром Дубинчиком.

Свежеиспеченному педагогу поручили вести рисунок у первокурсников отделения промышленной графики; позднее доводилось преподавать ему и на декоративно-оформительском факультете, и на театральном, но промграфика всегда оставалась оплотом. Он и собственную учебную программу разрабатывал с учетом этой художественной специфики. Хотя до системных обобщений и выводов дело дошло не сразу: поначалу требовалось освоиться, понять, что к чему, «влиться в коллектив». С этим возникали проблемы. На втором году работы Ларина чуть было не уволили за «профнепригодность»: очень уж взъелась тогда на