Шотландия. Автобиография - Розмари Горинг

Впервые порог прядильной фабрики я переступил во вторник, в месяц «леди Джун». Все вокруг было для меня непривычно и странно. Пыль, грохот, работающие машины, то, как один рабочий свистит и что-то орет другому, громкая непристойная брань, даже из уст самых юных, и отрывистые, властные приказы, которые отдавали те, кто был «облечен малейшей властью», — все это поразило мою юную сельскую душу, ввергнув ее в благоговейный ужас и ошеломление. В то время еще не действовал законодательный акт о двенадцатичасовом рабочем дне на фабриках, и прядильные предприятия находились тогда на своей вершине как инструмент деморализации и порабощения. Алчные хозяева мануфактур, стремясь одолеть на рынке честных хозяев, требовали, чтобы их машины и рабочие трудились по пятнадцать, а во многих случаях и по семнадцать часов в сутки, а стоило ослабевшим детям заснуть под постоянно звучавшие окрики «Работать! Работать! Работать!», как мастера-надзиратели будили их хлыстами или плетями из толстой кожи, обожженными на концах. В Каролине несчастных рабов бич надсмотрщика никогда не хлестал так много и беспощадно, как в то время мастера на фабриках применяли свои трости и «ремни» к беспомощным фабричным мальчишкам. Когда я оказался на прядильной фабрике, мне было семь лет от роду. Каждое утро я должен был вставать в пять часов, в полшестого начинать работу, в девять был перерыв для завтрака, и в полдесятого — опять за работу, длившуюся до двух часов, когда наступал перерыв на обед, и вновь приходилось браться за работу в полтретьего и трудиться до половины восьмого вечера. Это были номинальные рабочие часы, но на самом деле не точно установленного рабочего дня не было, мастера и управляющие использовали нас, когда им хотелось. Нередко часы на фабриках утром переводили вперед, а по вечерам — назад, и вместо того, чтобы быть инструментами для измерения времени, их использовали для того, чтобы прикрывать обман и притеснения. Хотя рабочие об этом знали, говорить боялись, и иметь свои часы рабочий тогда опасался, так как не было ничего необычного в увольнении того, кто осмеливался узнать слишком много о науке измерения времени. На фабриках в сельской местности деспотизм был еще ужаснее, чем в Данди. Там мастера часто повязывали молодежь постоянным контрактом, дававшим им более полный контроль над трудом и правами рабочего, чем в том случае, если его требовалось нанимать каждый раз на одну неделю. На одной фабрике поблизости от Данди владелец, жестокий и грубый человек, который по воле случая из своего естественного состояния вдруг вознесся в положение «заурядного богача», практиковал контрактную систему, и у него были лачуги, куда он селил всех своих работников, и мужчин, и женщин. Им дозволялось готовить пищу, спать и жить, как заблагорассудится, на манер кошек с собаками, и над ними не было никакого морального надзора. Его фабрика работала по 17, а часто и по 19 часов в сутки. В довершение всего обходились практически без всяких перерывов на еду, и были наняты женщины, которые варили картошку и разносили ее в корзинах по этажам; и детям приходилось торопливо глотать картофелины в перерывах между увязыванием «концов». На таких обедах, как мне рассказывали, приходилось трудиться до половины десятого вечера, а зачастую и до десяти. Когда же рабочие возвращались в свои хижины, их ужин составляла овсяная мука, заваренная кипятком, — только такое блюдо они могли приготовить на скорую руку, ибо у них не было времени ждать приготовления другой пищи. Затем они падали в постель; но сладкий сон едва закрывал малолетним труженикам веки, погружая в благословенное забытье детские души, как ото сна пробуждал тяжкий стук посоха ночного сторожа в дверь и слова: «Вставайте! Четыре часа!», напоминавшие о том, что они — фабричные дети, беззащитные жертвы монотонного рабского труда. На этой прядильной фабрике, а в действительности на всех подобных фабриках, мальчики и девочки часто засыпали на лестницах и в укромных уголках, и не раз видели, как они во сне ходили по этажам, с банками «шерстяных прядей» в руках. Обнаружив детей в таком состоянии, начальники били их палкой либо давали пинка, в зависимости от своего настроения. Один бедный паренек, который еще жив и который благодаря силе своего ума, огромному упорству и высокой нравственности пробился в люди и дослужился до торгового служащего в Данди и ныне занимает ответственное положение в одной железнодорожной компании в Англии, какое-то время работал на такой фабрике. Однажды он нес охапку шпулек с одного этажа на другой. Спускаясь по лестнице, он присел на ступеньку передохнуть, поскольку ноги были изранены и опухли от беспрестанного стояния. Через миг его сморил сон. И пока он украдкой наслаждался мгновениями отдыха, мимо проходил мастер. Без всякого предупреждения он влепил мальчику затрещину, буквально оглушив его и свалив с ног. В полусонном состоянии, потрясенный, тот побежал к ровничной машине, к которой его иногда приставляли, и не прошло и пяти минут, как его левую руку затянуло в механизм, и ему раздавило два пальца, так что их пришлось сразу же ампутировать. Бесчувственный мастер никакой компенсации не дал — фактически с него и не спрашивали о состоянии здоровья рабочих; пострадавшего оставляли умирать, либо от голода, либо от травм, как будет угодно Провидению…

В качестве примеров, описывающих бесчеловечное и жестокое обращение, Майлз приводил выдержки из показаний, данных комитету палаты общин свидетелем, который работал на Дантрумской фабрике.

— Действительно ли чрезмерная работа сопровождалась чрезмерными побоями?

— Да, очень часто их били. Дети не выдерживали работы, а если они допускали малейшую оплошность, их сильно избивали.

— Вы когда-нибудь слышали о ком-то, кто пытался бежать с фабрики?

— Да, две девочки сбежали с фабрики через крышу дома, бросив почти всю свою одежду.

— Что с ними сталось?

— Пока я там был, их так и не вернули.

— Они в конце концов сбежали?

— Да.

— Вам известен кто-то, кто бежал и кого вернули?

— Когда я работал на фабрике, одна молодая женщина семь месяцев просидела в тюрьме Данди за то, что ушла с фабрики, она должна была отработать потерянное время и причиненные убытки. Однажды меня напугали крики «Убивают!» с нижнего этажа, и когда я спустился туда, она лежала на полу, и мастер таскал ее за волосы и бил ногой в лицо, и текла кровь.

— Это было на Дантрумской фабрике?

— Да.

— Как давно это было?

— Около одиннадцати лет назад.

— Что произошло потом?

— Я понял, что это освобождает ее от обязательств, а когда мастер удалился, я открыл дверь и выпустил женщину, сказав, чтобы она бежала; когда мастер вернулся и хватился ее, то принялся сквернословить и обрушился на меня с руганью, за то что я ее выпустил, и велел мне бежать за нею, но я отказался. Заявил, что поскольку с нею плохо обращались, то я и не подумаю бежать за ней, чтобы вернуть обратно туда, где ей приходится терпеть такие пытки, и по этой причине мы с мастером расстались.

— Ее вернули?

— Нет.

— У нее была возможность получить другую работу?

— Нет, она стала проституткой и была осуждена за кражу выездным заседанием суда Перта и выслана на Землю Ван Димена.

— По-вашему, она пыталась как-то иначе выйти из положения, в которое попала, хотела избежать для себя такой судьбы?

— Да, она пыталась несколько раз поступить на службу; но когда они узнавали, что она работала на фабрике, то не хотели иметь с ней ничего общего.

— Как вы думаете, подобная жестокость обращения оказывала свое влияние на то, чтобы подталкивать женщин к предосудительному поведению?

— Несомненно.

Рецепт хаггиса, 1826 год

Мег Доддс

Своего апофеоза шотландская крестьянская кухня достигла в хаггисе — завернутых в овечий рубец рубленых потрохах. На протяжении столетий этот деликатес числился среди блюд Шотландии, но в своем подробнейшем руководстве для хозяек Мег Доддс, строгая владелица гостиницы «Клейкам-инн» возле Пиблса (которую обессмертил Вальтер Скотт в романе «Сент-Ронанские воды»), привела способ его приготовления, который до той поры многие хотя и знали, но получали исключительно в устной форме.

Овечий ливер [легкие, печень и сердце] и рубец, говяжье нутряное сало, лук, овсяная мука, перец, соль, кайенский перец, лимон или уксус.

Тщательно очистить овечий рубец. Надрезать сердце и печень, дав стечь крови, и слегка отварить целиком, при этом конец трахеи положить на край горшка, чтобы выпустить ненужные примеси; через несколько минут после закипания воду можно сменить на свежую. Достаточно продержать в кипящей воде полчаса; однако половину печени и часть легких забрать, срезав все пленки и не понравившиеся с виду части, и сделать из них фарш, измельчив вместе. Мелко нарезать также фунт хорошего нутряного говяжьего жира и четыре или больше луковиц. Разотрите оставшуюся половину печени. Очистите с дюжину мелких луковиц, ошпарьте их дважды, затем смешайте с остальным фаршем. Приготовьте немного овсяной муки мелкого размола, медленно подсушив у огня несколько часов, пока она не приобретет светло-коричневый цвет и не станет совершенно сухой. Для такого количества мяса в самый раз будет немногим меньше двух чайных чашек муки. Раскатайте фарш на разделочной доске и слегка присыпьте сверху мукой, как следует наперчите, посолите и добавьте кайенского перца, хорошенько перемешайте. Мешок для хаггиса (например, овечий рубец) следует тщательно вычистить и проверить, чтобы не оставалось тонких мест, иначе весь ваш труд пойдет насмарку, когда он лопнет.