Социализм для джентльменов - Бернард Шоу

согласно объяснению Уайльда, страданье, изменив его. характер, углубило его. Он сам мог допустить, что он ленив, самонадеян и болтлив, хотя он слишком много работал, чтобы кто-нибудь имел право приписывать ему такие качества. Он не» продумал, как Ницше, вполне основательно своего положения, чтобы понимать себя самого. Без вполне установленной программы жизни совершенно невозможно отбросить от себя все понятия морали; но все-таки это не бесцельно. Наша современная мораль – это отвратительное и, как сказал бы Уайльд, «пошлое» заблуждение. Эта мораль даже не нравственна. И притязания Уайльда на величие покоятся на том факте, что наша нравственность не могла его обмануть, а наши моралисты не могли сломить его духовную силу и оскорбить его душу.

Он до конца своей жизни сохранил свою позу, потому что это была искренняя поза. И поэтому то она была так невыразимо противна английской нравственности, которая, в свою очередь, тоже поза, только не оправдываемая никакой искренностью.

Художник и драматург

Как мне кажется, еще никем не было замечено, что картинные галереи в Лондоне чрезвычайно интересны для любителей театра, которые правильно понимают выражение, что «существует только единое искусство». В «Grafton Gallery» находится величайшее произведение одного из наиболее драматических художников, Форд Мэдокс Брауна, который придерживался реалистического направления; в «New Gallery» находится произведение Ж. Ф. Уаттса, художника идеалиста; и в «Academy» произведение Лейтона, бывшего только замечательным рисовальщиком.

Я называю Мэдокс Брауна реалистом, потому что он обладал достаточной жизненной силой, чтобы находить глубокую радость и нескончаемый интерес в окружавшем мире в его действительном виде, а не в прикрашенном, идеализированном и всячески принаряженном для художественных целей. Такая любовь к жизни и понимание ее значения представляет собой явление довольно редкое; она высоко превосходит обыкновенный спрос на красоту, современность, облагораживание, элегантность стиля, тонкость чувства, очарование характера, симпатичную философию (философию счастливого исхода) и показные правила морали, которые противопоставляют страдающей добродетели бурные пороки и указывают на «любовь», как на общее средство умиротворения и избавления. Она стоит даже выше того явления, которое поклоняется всему этому, как красоте и добродетели и ставит их на место жизни, суживая и ограничивая ее, вместо того, чтобы расширять ее и наполнять ее. В смысле такого изнеживания большинство художников является настоящими сводниками, так как чувство красоты, которое необходимо, чтобы сделать человека художником, так велико, что чувство жизни в нем должно быть по необходимости прямо изумительным, чтобы победить первое чувство. Для обыкновенного любителя, восхищающегося красотой и обходящего жизнь, навсегда останется тайной, каким образом реалист в искусстве, изображая неприкрашенную, немилосердную повседневную действительность так красиво, приятно, трогательно и благородно, может все-таки занять место среди избранных, не смотря на то, что сначала ему приходится испытывать насмешки, презрение, протест и решительное отвращение к себе почти со всех сторон. Среди художников лучшими примерами могут служить Мэдокс Браун и Рембрандт. Но Мэдокс Браун более реалист, чем Рембрандт, так как Рембрандт идеализировал свои краски: он рисовал жизнь совершенно точно с действительностью, но окрашивал ее всегда в золотистую дымку, – как будто ему больше нравилось отражение солнечного света в сиропном горшке, чем прямой солнечный свет, – и без угрызения совести жертвовал действительной краской для сценического блеска. Совершенно не то Мэдокс Браун. Мы все можем вдыхать его свежий воздух, греться в лучах его солнца и обонять на его портрете Дальтона «зеленую тину на стоячем болоте».

Рембрандт же решился бы скорее умереть, чем окрасить кочан капусты в определенно зеленый цвет или же чем употребить те резкие оттенки анилиновых красок, которые современная изобретательность добыла из разных сырых материалов. Мэдокс Браун отдавался с такой же любовью изображению шотландских шалей и настоящих капустных голов в лавке зеленщика, с какою Вагнер изображал «диссонансы» в гармонии. Но стоит, только перелистовать собрание Рембрандтовских набросков и, в особенности, те бесчисленные маленькие рисунки, которые свободны от излюбленного приема этого художника – светотени, и можно сейчас же узнать, что имеешь дело с непоколебимым ‘реалистом. Можно испробовать его в самом чувствительном месте обыкновенного художника мужского пола: в его женских портретах. Женщин можно выносить в обществе, начиная с тридцати лет, с этого времени они начинают усовершенствоваться; и это усовершенствование доходит до такой степени, которая соответствует их способностям. Но хорошеть они начинают много, много раньше тридцати лет, и в этом отношении иногда, действительно, достигают совершенства гораздо раньше, чем их болтовню – оставляя в стороне редкие исключения – можно предпочесть в серьезные моменты немому сочувствию умного и смирного домашнего животного.

Посмотрите, например, на молодую особу на картине Ингреса «La Source» и представьте себе, что вы принуждены несколько часов подряд разговаривать с ней. Ингрес не был не только равнодушен к этому, а решил даже дать нам понять, что он ценит в этой девушке исключительно только ее прелестную внешность, и что он слишком классик для того, чтобы поддаваться влиянию каких-нибудь рассуждений. Напротив, между портретами Рембрандта можно найти множество женщин всякого рода, и прямо-таки удивляешься и поражаешься обширностью его интересов и его терпимости. Он не стесняется ни моральными, ни классическими соображениями по отношению к своим героиням. Венера может быть семидесяти лет, а Хлоя быть в самом невыгодном положении; для него это безразлично: он рисует ее ради неё самой с громадным интересом, не как шутку или нравственное учение, не как образец прелести, а просто потому, что он считает ее такою, как она есть, достойной быть нарисованной. То же самое мы видим и у Мэдокса Брауна. Сама природа не более беспристрастна по отношению к красивой и некрасивой, молодой и старой женщине, чем он. Сравните с прекрасной женой Джона оф-Гаунт на картине Виклифа супругу Фоскари; – она не обладает прекрасным лицом, которое могло бы хоть несколько скрасить ее ужасные движения; она поддерживает локоть истерзанного пыткой юноши, потому что его изуродованные руки не могут обнять ее без посторонней помощи. Приятный красивый тон картины был бы в данном случае насмешкой над человечностью. А на картине, изображающей жену Джона оф-Гаунт, красивое лицо женщины, которая нагибается и хватается за плащ Джона, – который в качестве возбужденного политикой англичанина публично разыгрывает из себя дурака, – придает последний нюанс юмору и правдивости положения. Нигде в его зрелых произведениях нельзя упрекнуть Мэдокс Брауна в фальшивом пафосе и в художественной позе.

Припомните все те положения, в которых вы видели Франческу да-Римини и ее возлюбленного, и затем посмотрите на находящуюся в Крафтон-Галерее картину, изображающую жалкую смешную парочку: в смертельном страхе, пораженная неожиданностью и в жалком смущении лежит она на земле, сраженная ударом сурового супруга. Спрашивается, куда девались гордый возлюбленный, прекрасная женщина и каиноподобный мститель? Негодуешь