Москва: место встречи (сборник) - Юрий Арабов

Мама сделала ремонт, стены стали светлыми, на кухне и в ванной – белый кафель, деревья за окном зазеленели, еще у квартиры оказалась большая терраса, где можно было играть, свет прибавился, жизнь налаживалась, только бабушка умирала и умерла вскоре после нашего переезда. Для того он, собственно, и затевался – бабушка знала, сколько ей осталось и что без нее мама и дед не уживутся. Семья всегда держится на одном человеке, хотя до его исчезновения это и не заметно. Я мечтала создать собственную семью, большую, многолюдную, но «нетрадиционную», состоящую из тех, кого выбирают, – из друзей. И она возникла, сама собой, на Колхозной. Я называла ее гаремом, чтоб не колхозом.

«Колхоз» присутствовал, из выражения «нагрянули всем колхозом» – в доме всегда толклись люди. Молодые и немолодые поэты, художники, музыканты, режиссеры, издатели самиздатских журналов из Питера, тут же были поклонники и поклонницы, которые приносили тортики, готовили, мыли посуду, слушали и переписывали от руки стихи; главное в этом было то, что в одной отдельно взятой квартире удалось создать жизнь, параллельную советской, которую все дружно ненавидели.

Генрих Сапгир, плотный и усатый, с желтыми глазами, похожий на тигра, был неофициальным поэтом, но при этом – официальным детским поэтом, сценаристом мультфильмов, автором кукольных пьес. Его «базовой» параллельной вселенной была Лианозовская школа (Лев Кропивницкий, Всеволод Некрасов, Игорь Холин, Владимир Немухин), но он часто захаживал и в наш молодой «гарем».

«Союз нерушимый», если посмотреть на это с высоты птичьего полета, рухнул как раз из-за того, что стал похож на решето. Все эти образования – кружки, школы, квартирники, рок-клубы, лито, салоны, правозащитные группы – были маргинальными, о них нельзя было узнать из печатных изданий и телевизора, но их становилось все больше. О них узнавали по сарафанному радио, к ним тянулись, и это были такие «дырки» в железном «совке», залатать которые оказалось невозможно.

«Дырки» были и в официальном, цензурированном пространстве, вызывая вселенские скандалы – и когда запрещали спектакли и фильмы, и когда решали «выпустить пар», предоставив какую-нибудь площадку андеграунду. В один прекрасный момент решето истерлось совсем, и оказалось, что «дырки» и были настоящим воздухом, атмосферой, через них шел свет. Некоторые из них, по топографической прихоти, располагались в одном районе. Мастерская Ильи Кабакова на Сретенском бульваре – откуда вышел весь концептуализм, мастерские молодых художников на Фурманном, там был и «Синефантом» братьев Алейниковых, арт-группы «Мухоморы», «Чемпионы мира» – от Колхозной близко, пешком, ходили туда-сюда. Чуть дальше – дом Гарика Виноградова, где он начинал свою «бикапонию» – перформансы с массой висящих железок, из которых Гарик извлекал звуки в темноте, освещаемой горящими таблетками спирта, плававшими в тазу. В другую сторону от меня – арт-коммуна «Заповедник искусств», сквот, как и на Фурманном, там Петлюра, он же Александр Ляшенко, создавал новую моду, винтаж с Тишинки – там находилась известная на всю Москву барахолка. Иных уж нет, а те далече.

Сапгир ревниво относился к другим поэтам: «Поэт может быть только один». Над ним посмеивались, хотя споры о поэзии были до хрипоты, но на том поколении и закончилась формула «поэт – властитель дум». Высоцкий пел: «Но хотел быть только первым», а следующее, мое, поколение хотело быть собой, перемен, и чтоб цвели все цветы. Генрих пил исключительно коньяк (а пили в их поколении все) и ездил исключительно на такси. Барин. «Детские» заработки – а тогда многие зарабатывали либо в котельных и дворницких, либо детскими книжками – ему это позволяли. Но в основном все жили без денег, можно сказать – при коммунизме, в смысле жизни коммуной, где каждый вносил свою лепту. Происходило это стихийно, слово «надо» отсутствовало.

На Колхозной – все так и называли мою квартиру, «Колхозная» – вовсю шло изготовление поэтического самиздата. Один принес пресс, другой научился переплетать, я изготовляла в ванной «мраморную» бумагу, типа той, что украшала старинные издания, фотограф делал фотообложки, художник – иллюстрации. Работа кипела. У кого были деньги, покупали эти вручную оформленные машинописные и рукописные книжки. По существовавшему тогда закону можно было изготовлять двенадцать копий машинописного текста, тринадцатый был уголовно наказуем. Только чтобы КГБ мог доказать, что копий больше дюжины, они должны были оказаться у него в руках. Но кто ж им даст!

КГБ активно присутствовал в жизни Колхозной. Сначала явился некий молодой человек, инструктор из ЦК ВЛКСМ, по крайней мере, так было написано на его визитной карточке, – и не уходил. Просто поселился и велел не обращать на него внимания. Попытки его изгнать были безрезультатны, свое присутствие он объяснял тем, что влюблен в меня и потому будет тут сидеть, спать на кухне на стуле, но не уйдет. Нашему «гарему» было понятно, что «влюбленный» послан сюда бдить за происходящим, а спустить его с лестницы было нельзя, как нельзя спустить с лестницы милиционера. Он старался быть незаметным, жизнь шла своим чередом (до изготовления книжек тогда еще не дошло, а самиздат, конечно, прятали), но произошел казус: подежурив некоторое время в квартире, он и вправду расчувствовался. И это сподвигло его на чистосердечное признание, что он ко мне приставлен и что теперь ему стыдно. Признание происходило под действием алкоголя, иначе не решился бы. Облегчив душу, инструктор бесследно исчез.

Дух КГБ, впрочем, никуда из квартиры не испарился, вместо этого бледного юноши стали появляться другие, но работали, как им казалось, тоньше: они появлялись под видом чьих-то друзей, когда собиралась большая компания, менялись, а над одним, попытавшимся стать завсегдатаем, я зло подшутила. Стала ему рассказывать, будто КГБ тайно проникает в мою квартиру, я это вижу по бумагам, лежащим иначе, чем я их положила, а тут вот вообще старинное золотое кольцо украли. Гебист, представлявшийся сотрудником РПЦ, не выдержал и воскликнул: «Да не может быть, в конторе работают кристальные люди!»

Тогда КГБ перешло к еще более тонким методам. Соседка, жившая этажом выше наискосок от меня, однажды прибегает ко мне страшно испуганная: говорит, к ней приходили из КГБ и просили ее сдать им одну комнату. И грозили, что, если откажется, ее выгонят с работы. Я рекомендовала ей отказаться, поскольку «коготок увяз – всей птичке пропасть», а работу она может себе найти и получше, но учла, что теперь надо быть осторожнее. Приятным было то, что в нашем «гареме» или «колхозе» не было стукачей, им приходилось заруливать со стороны, и это всегда становилось известно.

Так что свою изначальную «черностенность» квартира № 13 сохраняла, несмотря на светлейшие стены и светлейших людей, бывавших здесь. Но задавал тон дух Якова Брюса. Витал тут, определенно. Брюс, закрывшись в Сухаревой башне, смотрел в телескоп на звезды, изучал книги, привезенные из Европы, составлял географические карты, здесь же собирал компанию, которую прозвали Нептуновым обществом, состоявшую из Лефорта, Меншикова, иногда и самого царя Петра. Мы в «гареме» занимались вещами сходными. В отсутствие любознательного царя – на всех уровнях страной правили «колхозники», неучи – царственность признавалась за людьми образованными, талантливыми и совестливыми. Мы передавали друг другу книги и обсуждали их, от трудов по семиотике, астрономии, психологии, философии до литературного тамиздата и самиздата. Сейчас трудно представить, что Толкиена я читала в рукописи переводчика Андрея Кистяковского – при советской власти она не могла быть издана.

Набоков был читан на «ксероксе», в копиях с тамиздатских книг. Копировальные машины уже появились в некоторых учреждениях, но были строго охраняемы, да только охранники тоже живые люди – хотели заработать, заодно и почитать интересное. «Ксерили» Бродского, Шаламова, Алданова, Хармса, Вагинова, Ходасевича, Оруэлла, Ницше, Раджниша… Чаще всего попадались книги издательства «Ардис», их регулярно привозили в Москву. Солженицын считался самым большим «криминалом»: если в доме будет обыск и найдут – посадят.

Брюс, по просьбе Петра, искал в Европе архитекторов и ученых, художников и садовников, встречался с Ньютоном и Лейбницем, возил из Европы художественные произведения и инструменты; мы же жили без «окна в Европу», только с большими окнами во двор и маленькими на Колхозную площадь. Но какой бы неприступной стеной ни была обнесена граница Мордора (потому Толкиена и не издавали, чтоб население не увлеклось хоббитами и эльфами, готовыми противостоять гоблинам и оркам), тайные ходы в ней всегда находятся.

Как-то приехали в Москву два парижских поэта, Ив Бержере, который преподавал у меня язык на последнем курсе МГУ, и Мишель Деги, один из мэтров французской поэзии. Мне звонят из Союза писателей, что приехали, мол, два поэта, хотят вас видеть. Я, понятное дело, не член СП, так что позвать меня могли только под давлением гостей. Приехала в Дом литераторов, встретились, обнялись, но между нами встал некто, заявив, что он переводчик.