Ломаные линии судьбы - Татьяна Александровна Алюшина

Девушка всё смотрела на Глашу, уже не пытаясь открывать рот, чтобы вытолкнуть из себя беззвучные слова, и из её серых глаз уходила жизнь. Странным вывертом сознания Аглая понимала, чувствовала со всей определённостью, что девушка не теряет сознание, а именно умирает, уходит.

Совсем и безвозвратно…

И в тот краткий миг, когда она выдохнула в последний раз и глаза её будто остекленели, лишившись души, Аглая увидела странное: как еле различимый светлый туманный сгусток отделился от неподвижного тела, внезапно придвинулся совсем близко к Глаше, и она различила светлую улыбку девушки, которой наконец удалось произнести слова, а Глаше удалось их услышать.

– Всё у тебя будет хорошо, ты справишься, – прошептали в голове.

Лицо девушки начало истончаться, исчезать, и где-то совсем на грани слышимости и периферии сознания Аглая уловила:

– То, что ты можешь создавать, очень красиво. Смотри…

И сознание Аглаи затопило светом искристо-слепящей цветовой гаммы: переливающийся, прозрачный и лёгкий насыщенно-изумрудный, более тяжёлый и яркий алый, светло-жёлтый, слоистый как слюда, и спелая зелень, и салатный блик, насыщенный сапфир и жемчужная нежность… Все эти субстанции словно плавали, перемещаясь и меняясь местами в потоке, состоящем из золотых и серебряных струй, переплетающихся между собой. И было это великолепное, ослепительное зрелище, невероятной красоты и какой-то поразительной возвышенности.

Очнулась она на койке в реанимационной палате, всё ещё ощущая радостный восторг от того завораживающего света.

– Доченька! – Совсем близко оказалось встревоженное лицо мамы, которая смотрела на Глашу полными боли и непролитых слёз глазами. – Ты очнулась…

– Что со мной, мам? – проскрежетала каким-то чужим, шершавым голосом Аглая.

– Главное, ты жива и пришла в себя, а всё остальное ерунда, – сказала Валерия Максимовна и принялась гладить дочь по голове.

– Ерунда? – переспросила Глаша недоверчиво.

– Ерунда, – твёрдо заверила мама.

Да нет, мама, конечно, была права: главное – Аглая жива и пришла в себя, а не сползла в кому и даже не повредилась рассудком. Да, у неё страшные повреждения – ушибы, переломы, сотрясение мозга, травмы и порезы разной степени тяжести, но всё это поправимо, не смертельно и исцеляется, дай только время.

Кроме одного момента – сильного ушиба и повреждения позвоночника.

Нет, доктора не выносили Аглае окончательный приговор, приковывающий её навсегда к инвалидному креслу, а давали пусть робкую, но надежду: существует-таки вероятность, что она встанет на ноги, снова начнёт ходить и жить нормальной полноценной жизнью, поскольку тяжёлого перелома, смещения позвонков и разрыва костного мозга каким-то чудом не случилось. Но это только вероятность, и даже не пятидесятипроцентная.

Но и не нулевая. И она была – это главное. А пока… пока Глаша оказалась в инвалидном кресле, без реальных и понятных, а скорее туманных и неопределённых перспектив…

– Оказаться в двадцать семь лет в инвалидном кресле – это, знаете, сильно бьёт по психике, – тихо делилась с Шагиным откровениями Аглая, словно неосознанно пыталась силой слов и эмоций притушить те свои былые страхи, душившее её отчаянное бессилие. – Хочешь не хочешь, а пришлось пройти по полной программе те пять пресловутых ступеней принятия неизбежного: отрицание, гнев, торг с Судьбой, уныние… Слава богу, в депрессию я не скатилась… Ну и смирение, само собой. За пару месяцев до той автомобильной катастрофы у нас слегла бабушка Полина. Родителям, да и мне, братьям, невестке – всем было очень тяжело: бабушка уходила, и мы все это понимали. А тут ещё трагедия со мной и бесконечные больницы, операции, реабилитационные центры. И как итог: я оказалась прикована к инвалидной коляске без каких-то ясных перспектив на исцеление.

– А что случилось на той остановке? – так же тихо, как Аглая, спросил Шагин.

– Как обычно у нас происходит, – с деланым безразличием пожала плечами Аглая. – Крутой мажорчик рассекал на своей бесценной тачке, играя «в шашечки» на скорости больше ста двадцати километров. Задел по касательной машину на встречном потоке, его автомобиль закрутило и отбросило. Он проскочил перед самым носом автобуса, протаранил нашу остановку, раскидав людей, как кегли. Пятеро погибли на месте, ещё двое умерли в больнице, а шесть человек выжили, но кое-кто остался инвалидом. Его же ещё и развернуло на остановке, оттого и получилось столько жертв.

– Четыре года назад? – уточнил Шагин, задумавшись, и, не дожидаясь ответа, кивнул: – Я помню тот случай. Он громкий, резонансный был. Виновника посадили, и на очень приличный срок.

– Мне всё равно, – призналась равнодушно Аглая. – Я не присутствовала на суде и вообще не интересовалась судьбой этого человека. И родных попросила вычеркнуть из мыслей, не обсуждать, не думать и не вспоминать об этом преступнике, как будто его нет. Слишком большая эмоциональная и душевная нагрузка в тот момент и так упала на семью, чтобы тратиться ещё и на ненависть, злобу, желание справедливости. Родные со мной согласились, не до урода этого было совсем: бабушка умирала, а в отношении моих перспектив врачи бессильно разводили руками. Так что для нас весь тот судебный процесс прошёл мимо, совершенно не интересно и не актуально для нашей семьи.

– Но вы всё же поднялись и ходите, – порадовался этому факту Шагин.

– Хожу и практически здорова, – улыбнулась немного печально в ответ Аглая. – Просто так получилось, что в один удивительный момент я вдруг чётко осознала, что моя жизнь и моё здоровье зависят только от меня самой. И как всегда, мне помогла осмыслить эту простую истину моя бабушка. Это был последний, драгоценный дар от неё, – сверкнув предательски подкатившими слезами, сказала Глаша.

…Пробыв больше месяца в очередном реабилитационном центре и пройдя по новой все этапы очередного обследования, Аглая предстала перед консилиумом докторов. Тяжко повздыхав, они сообщили, что позитивных подвижек и улучшения её состояния не видят – и это очень, очень не гуд, потому как… бла-бла-бла… Короче, ходить в ближайшее время Аглая не будет. И под «ближайшим временем», судя по кислым лицам врачей, они имели в виду лет эдак пятьдесят, наверное.

Впадать в очередное уныние, тоску и отчаяние от столь жёсткого приговора у Аглаи не имелось никакой возможности, потому что бабушка Полина была совсем плоха. Как сказал лечащий врач бабули, ей оставалось совсем недолго – считаные дни, недели, даже не месяц.

Практически целыми днями Аглая сидела на своей коляске рядом с кроватью бабули и держала ту за руку. Полина Степановна находилась в полном разуме, не бредила и всё прекрасно понимала, до последней секунды оставаясь такой же мудрой, рассудительной и спокойной, как всегда. Когда бабушка приходила в себя, выныривая из бессознательного тревожного сна или болезненного забытья от