Разводящий еще не пришел - Николай Камбулов

Когда в зале остались Громов и Бородин, к ним подошел Крабов.

— Ну вот и гора с плеч. До чего же это трудная работа выступать перед народом, — сказал он утомленным голосом.

— Теперь мы вас зачислим в лекторскую группу, — пообещал Громов. — Зачислим, комиссар?

— Определенно, — подхватил Бородин. — Такой талантище пропадал. Серьезно говорю, Лев Васильевич, теперь ты у нас лектор номер один.

Они вышли на улицу. Крабов поспешил в штаб. Бородин предложил Громову посмотреть строящийся за городом дом для офицерского состава.

— Генерал Захаров посоветовал использовать на стройке увольняемых в запас, — пояснил Бородин.

Стоял тихий летний вечер. Шепот растений, перекличка запоздавших птиц, летевших на свои ночевки, крепкий запах каких-то цветов, звезды вечернего неба — все это располагало к раздумью, и Громов молчал.

— Что ж ты молчишь? — спросил Бородин. — Он был убежден, что Громов первым вспомнит о Наташе, ведь намекал же в письме о личных делах, значит, думал о ней.

— Ты о чем, комиссар? — Громов окинул взглядом штабеля бревен.

— Сердце у тебя есть... или нет?

— Есть...

— Сомневаюсь...

— Так о чем же ты? Уж не о Крабове ли? Сработаемся. Я на него не обижаюсь. Лекция мне понравилась.

Бородина взорвало: «Не человек, а кусок железа, одна служба в голове».

— Не об этом я, Сергей Петрович!

— О чем тогда? Может быть. Узлов без меня что-нибудь выкинул?

Бородин закурил.

— Я хочу сказать о твоей жене, командир.

— У меня нет жены.

Они стояли возле кирпичей. Бородин предложил сесть.

— Значит, у тебя нет жены? Это серьезно?

— Да.

— Жестокий ты человек.

— А она? Хороший?.. Тебе виднее, Степан, чувствую, прилип ты к ней. — Громов сразу понял, что сказал грубо, нехорошо, но не стал смягчать, а лишь чуть-чуть подвинулся к Бородину.

— Может быть, — глухо прошептал Бородин.

— Вот-вот, — подхватил Громов.

— Но ты сам знаешь, как случилось. Если бы я ведал, разве мог бы пойти на такое. Она хороший человек, и поэтому я настаиваю, чтобы вы помирились...

Громов задумался. Он решительно не понимал Бородина: «Разве можно вернуться к той, которая... убегает? Догони того, которого не догонишь. Не стоит тратить силы».

— А как же ты? Ты же ее любишь? — спросил Громов вкрадчивым голосом.

— У вас есть сын. Если бы этот мальчик не был твоим сыном, разве бы я с тобой разговаривал так? Никогда!

— Откуда я знаю, что это мой сын? Человеку, который однажды сказал неправду, верить трудно... Не мири нас, комиссар, не бери грех на свою душу.

— Но — сын!.. — напирал Бородин. — Он вырастет, узнает все, что ты ему тогда скажешь? Что?

— Не знаю.

— Он твой... Я верю Наташе. — Бородин поднялся. Громов метнул на него косой взгляд.

— Все, давай смотреть дом, — категорически заявил Громов.

— Нет, ты мне по существу ничего не сказал, — настаивал Бородин.

— А что я должен сказать? — Громов повернулся лицом к Бородину, при электрическом освещении оно было бледным. — Что я должен сказать? «Женись, Степан, на ней». Ты это хотел услышать от меня?

— Нет, совсем не то...

Громов его не слушал, продолжал:

— И не нужно со мной объясняться. Коль случилось так, валяй женись! — И, не оглядываясь, быстро зашагал к дороге.

— Да ты ревнуешь! — бросил Бородин вслед Громову, но тот ничего не ответил.

...В комнате было темно. Бородин включил настольную лампу, повернулся к спящему сыну. Павлик лежал в кроватке, разбросав ручонки. Он был в верхней рубашонке, видимо, закапризничал, и хозяйка не смогла его раздеть. Вид сына растрогал Бородина, и он вдруг почувствовал себя беспомощным, одиноким...

...Громов и сам не заметил, как очутился возле дома, в котором жил Водолазов. Он долго не решался заглянуть в окно. Наконец подошел, приподнялся на носки, вытянул шею и увидел... Наташа что-то писала, сидя за столом. Он узнал ее сразу. То же лицо, только не было на нем того румянца, который он знал. Те же губы, только они сейчас не так налиты, вроде бы даже поблекли. Те же глаза, только чуть-чуть грустные, потускневшие. Те же руки — маленькие, только нет ямочек на суставах, которые он целовал семь лет назад. Он увидел все это одним взглядом. Потом присмотрелся к мальчику, стоявшему в кроватке, мысленно сопоставляя его лицо со своим. Вдруг ему стало стыдно, что он украдкой смотрит в окно, вообще поступает подло, нехорошо. Лицо жег стыд, а в душе черт знает что творилось. Он стал противен себе до отвращения. «Пошел к черту, — мысленно ругал он себя, — раскис, расчувствовался. Не сумел удержать — не мешай другим жить».

В комнате, когда лег в постель, подумал: «Сможем ли мы восстановить прежние отношения, отношения первых месяцев после женитьбы?» Он долго не мог ответить на этот вопрос, анализируя много «за» и бесконечно много «против». Ему показалось, что чаша весов с грузом «против» скользнула вниз. «Прошло-то сколько лет!»

И всю ночь не спал, и всю ночь ворочался и повторял: «Прошло-то сколько лет!»

Мысль умереть, во что бы то ни стало умереть, пришла н Волошину еще тогда, когда везли его на волокуше Дроздов и Савушка. Но в тот момент она была не так уж сильной и властной: он просто думал, что это единственная возможность избавиться от грехов, которые принял на свою душу тем, что брал в руки оружие, что нарушал заповеди общины. Христос у двери, он видит все.

«Умереть!» кричало его сердце, когда он, лежа в госпитале, приходил в сознание, видел перед собой стены больничной палаты, широкие окна, льющие яркий свет, видел врачей, то угрюмых, молчаливых, то с наигранной бодростью говорящих ему: «Скоро встанешь, поправишься». По ночам, обливаясь потом и задыхаясь от высокой температуры, шептал пересохшими губами: «Умереть, умереть».

Он явится туда, на небо, чистым, непорочным, и тогда, как не раз обещал проповедник Гавриил, будет там отведено его душе место вечного покоя и радости, смерть его очистит.

Волошин ничего не ел. Когда приходил в сознание, он видел свет, стены, людей в белых халатах и спрашивал: «Что, не умер еще?» И плакал оттого, что еще жив, что не в силах убедить врачей, чтобы они не возились с ним, пусть будет так, как угодно богу... Лицо его было желтым, с пепельными пятнами на провалившихся щеках.

Однажды ночью она все же явилась к нему. Только что убрали подушку с кислородом, и он про себя читал проповедь. В палате стоял полумрак. Смерть заглянула в окно. Бесшумно проникла сквозь стекло и, спустившись с подоконника на пол. замерла в двух шагах от кровати. Волошин смотрел на нее покорно, с трепетом в душе: пришла, пришла. Горбатый скелет, так она виделась ему, с очень длинными руками, с пустыми черными глазницами, с широким оскаленным зубастым ртом, с тоненькой, как лозинка, шеей, наклонился к нему, пытаясь обнять костлявыми руками. Волошин съежился в комок и закричал, закрывая глаза. Когда открыл их, ее уже не было, на том месте, где находилась смерть, стояла сестра с кислородной подушкой.

Только через месяц Волошин встал на ноги. Сестры выводили его на госпитальный скверик, усаживали на скамеечке. Приходил Дроздов, что-то рассказывал о планетах, каких-то условиях, от которых зависит долголетие человека. Волошин не слушал врача. Он смотрел на деревья, нежные, зеленые листья и ни о чем не думал, просто так смотрел на предметы, окружавшие его, поскольку они попадали в поле зрения. Как-то раз, сидя один на скамеечке, он увидел: на веранду вынесли забинтованного человека, у которого виднелись одни глаза да была оставлена щелка для рта. В эту щелку сестра вставила папиросу, чиркнула спичкой, человек прикурил, сестра ушла.

— Пашенька! — вдруг выплюнув изо рта окурок, крикнул забинтованный. — Черт конопатый, валяй ко мне.

Волошин по голосу узнал Цыганка, но не отозвался.

По настоянию Цыганка няня привела Волошина на веранду:

— Обнял бы я тебя, Пашенька, да видишь, какие руки: ни закурить, ни штанов расстегнуть... Как ты тут живешь? Похудел малость, но ничего, были бы кости — мясо нарастет. Да что же ты молчишь, или не рад встрече?.. Признаться, я соскучился. Честное слово, соскучился! — повторил Цыганок.

Павел хотел было спросить: «А как остальные ребята, помнят?» — но не решился. Цыганок продолжал рассказывать полковые новости, что произошло за отсутствие Волошина. Павел слушал молча, с безразличным видом. Когда же Цыганок сообщил, что полк вооружили ракетами, многих солдат зачислили в резерв и, видимо, скоро отправят по домам, Павел с грустью произнес:

— Меня-то куда, не знаешь?

— Ты — особая статья, — сказал Цыганок, — на курорт пошлют.

Волошин взял коробок со спичками, постучал им о перила, вздохнул:

— Мне все равно... Я так спросил...

— И домой не тянет?

— Не знаю...

— Та-ак, — задумался Цыганок. — Ну-ка дай мне папиросу, в кармане лежат. — Он, жадно затянувшись дымом, закашлялся. — Это как же понять, Пашенька: «не знаю»? Нынче медики работают шибче колдунов. У меня вот волосы обгорели, лицо и руки обжег. Было страшно больно, а сейчас легче... Пожар тушил, будь он проклят! Хочешь, расскажу, как я коровенок колхозных спасал? У животных ведь никакого соображения, дуры, одним словом. Одна телка так шибанула меня — искры из глаз посыпались.