Консервативный вызов русской культуры - Русский лик - Николай Бондаренко

Кто только из знаменитых писателей не побывал в "Севере"?! Василий Белов и Федор Абрамов, Валентин Распутин и Виктор Астафьев, Даниил Гранин и Анатолий Знаменский, Сергей Залыгин и Евгений Носов. И я уверен, всю славу журналу создал наш с тобой старший наставник, друг, прекраснейший человек и великолепный писатель Дмитрий Яковлевич Гусаров. Увы, явно недооцененный писатель; его роман "За чертой милосердия" я отношу к лучшим страницам нашей фронтовой прозы. Человек редкого писательского и редакторского мужества. Он не побоялся опубликовать "Привычное дело" Василия Белова, на что не решился Александр Твардовский. А сколько таких случаев было! И "Наш комбат" Даниила Гранина, и переписка Твардовского, публикация повести Паустовского, воспоминания о ссылке Анатолия Знаменского... Сколько раз на секретариате Союза писателей ругали за непослушание "Север" и его главного редактора! Впрочем, и мы с тобой добавили хлопот Дмитрию Яковлевичу, привнесли свои краски в общий северный праздник непослушания. Как ты вышел на этот журнал? Кто тебя приветил поначалу? Как сложились отношения с Дмитрием Яковлевичем Гусаровым?

В. Л. Журнал "Север" лично для меня открылся двумя ярчайшими произведениями. Не по объему громадными, а по нравственной сути. Повестью Василия Белова "Привычное дело" и романом самого Дмитрия Яковлевича Гусарова "За чертой милосердия". Ты верно сказал, что это одна из лучших книг о Великой Отечественной войне. Это был его звездный час в литературе. Он переступил черту дозволенной гладкописи...

В. Б. Уверен, такое могло случиться с ним гораздо раньше, но первую же его книгу о войне подвергли разрушительному разгрому. Заставили переписать, как Фадеева "Молодую гвардию", и Гусаров долго не мог прийти в себя, вернуться к той первоначальной художественной дерзости. К счастью, не сломался, фронтовой опыт пригодился. Но думаю, что то избиение запомнилось на всю жизнь, и потому он так берег молодых писателей, так ценил талант, не допускал литературных мародеров повторять над другими то, что пережил сам.

В. Л. А отношения с журналом "Север" у меня складывались неожиданно. Я пытался с журналом сотрудничать, еще когда только начал работать на архангельском радио, первые очерки свои туда предлагал, и вот один из них напечатали. О Марии Дмитриевне Кривополеновой. И все равно журнал казался недосягаемым. Во-первых, из-за моей тогдашней малости, крохотности в литературе. Даже не мечталось, что я когда-то стану там регулярно печататься. И вот послал туда с робкой надеждой свою первую, как я нынче считаю, очень слабую и неровную повесть "Белая горница", а, скорее всего, вообще без надежды. Так, чтобы самому от нее поскорее отвязаться. И вдруг, ни сном ни духом не помышляя быть напечатанным, я увидел ее в журнале. С тех пор вся моя литературная жизнь прошла, а помню чудо того момента. Как будто вчера напечатался. Душой-то я и сейчас думаю, что все еще у меня впереди. Что еще ого-го сколько напишу. А мне уже шестьдесят. И минуло с той поры тридцать лет.

Как сейчас помню, приехал к нам в Архангельск Дмитрий Яковлевич Гусаров, и что запало в память - его пронзительный взгляд. Пронзительный, прощупывающий, проникающий в самую сердцевину. Такого взгляда я, пожалуй, больше ни у кого и не встречал. У него удивительно были поставлены глаза. И он так глубоко прощупывал ими любого человека. Но не зло - добрые были глаза. Он, конечно, был партийный человек. Но партийный по-фронтовому. Не с марксистскими догмами непонятными, а с человеческой требовательностью. Я не называю эту партийность плохой, она-то и меняла самую партию в лучшую сторону, русифицировала ее, эта фронтовая партийность. Потому и возненавидели ее враги России. С нынешних времен, озирая прошлое, я считаю, это была партийность особого рода. Ее можно обозначить как неосознанную крестьянскую заповедальную нравственность. Делать хорошо ближним, трудиться изо всех сил, держать семью свою, работу свою, страну свою в порядке и достоинстве. Такие, как Гусаров, не искали в партии каких-то мировых идеологий. Они-то и русифицировали социализм, приспособили его к русскому великому кладу.

Дмитрий Яковлевич Гусаров воспитывал в писателе человека. Выискивал в писателе человеческое. Не могу сказать, насколько он точен был в поисках. Но желание найти в писателе человеческое в нем было бесконечное. Он не мастерству учил, знал, что это от Бога. Он воспитывал человека. И меня тоже воспитывал, наставлял на путь истинный. Боялся, чтобы я не ушел в какую-нибудь дремучесть, в изгойство, в то, что называется чернухой. Чтобы я в этой дремучести не окостенел. Чтобы во мне светил всегда огонек радости неизбывной, которая есть всегда и в самой жизни. И он очень боялся, что в глубинных поисках душевного я забуду о радости, простой радости человеческой. Помню, он сильно ругал меня за повесть "Вдова Нюра" и так и не стал публиковать ее. Повесть вышла только в книге. Он не цензуры опасался, а искренне говорил, что нельзя уходить в серость и убогость жизни, в ее скудость. Какие бы горести ни были в жизни, но в горестях нет ее реальной объемности. А я тогда только созревал как писатель, мне казалось, что все обходят правду жизни, что все приукрашивают жизнь. На самом деле правда - горька. Мне хотелось докопаться до истины: отчего человек так несчастлив? Дмитрию Яковлевичу не понравилась скудость и примитивность жизни героини. Ее бытовизм. Я, конечно, огорчился, но внешне был смиренен. Потому что очень уважал Гусарова как человека, познавшего войну, все тяготы жизни. Я возражал только внутри себя. Не знаю, может, он был и прав тогда...

Помню еще один замечательный случай. Я уже ушел на вольные писательские хлеба. Денег не было, и ждать неоткуда. Задумал написать исторический роман свой первый. Из жизни поморов. Показать вечный огонь жизни. Я и сказал Дмитрию Яковлевичу: хочу написать исторический роман "Долгий отдых", о поморах. И он, не зная ни сюжета, ни времени действия, сразу говорит: будем печатать. Я ему: чтобы написать роман, мне жить надо, а жить-то не на что. "Пиши, - говорит, - сейчас же заявку, двадцать пять процентов сразу выплатим". Оформили заявку, и мне выдали четвертую часть гонорара. В те времена это были большие деньги, мне одному года на два жизни. Вот образ Дмитрия Гусарова. С одной стороны, его щепетильность и определенная партийность поведения, соблюдение заповедей. Кстати, в чем он был силен и в чем партия была сильна тогда? Партия, если она хочет существовать, не может поступаться главными идеологическими и моральными принципами. Иначе ее ждет разорение. И человека ждет разложение, если у него нет своих устоев... С другой стороны, он был глубоко сострадательный нравственный православный человек. Только я заикнулся, что мне не на что жить, он говорит: я тебе даю возможность жить и писать. Он всегда делал ставку на молодые таланты, вытягивал новые имена. Кто я тогда был? Никто, но он что-то почувствовал и поддержал...

В. Б. И не тебя одного. Так же он ставил на ноги, перетянул к себе в "Север" Валентина Устинова, вывел в литературу Юрия Галкина, Виталия Маслова, Николая Скромного, Виктора Пулькина. Он к тому же обладал немалым мужеством. Помню, я, объединяя тогда всех так называемых "сорокалетних", старался публиковать, где только мог, их лучшие вещи, которые пугали московские журналы. И отвез в Петрозаводск, в журнал "Север", пожалуй, лучшую повесть Володи Маканина "Предтеча", отвергнутую всеми московскими журналами. Гусаров не побоялся, напечатал. Потом "Ноздрюху" курчаткинскую тоже "Север" осилил, рассказы Толи Кима, Володи Крупина... Дмитрию Яковлевичу эти авторы были интересны, он никогда не замыкался на местных провинциальных писателях, заставлял их соревноваться с писателями всей России...

Еще помню историю с публикацией своей статьи "Сокровенное слово Севера". По нынешним временам не ахти какая смелая статья, но скандал разразился по доносу руководства союзного Главлита. Главный цензор страны, некто Солодин, в перестройку спокойно перебежавший к демократам и антисоветчикам, подобно Бобкову и иным партийным держимордам, написал письмо и разослал по всей стране. Указывая на примере моей статьи, какие материалы нельзя печатать. Насколько я знаю, бедного карельского цензора выгнали с работы, было отдельное постановление Карельского обкома партии о недостаточной работе журнала с авторами. И вот в Москве обсуждают эту мою злосчастную статью на секретариате Союза писателей СССР. Георгий Марков говорит, как подвел молодой критик Бондаренко такой уважаемый журнал и такого уважаемого писателя Гусарова. Ему вторят Суровцев, Валерий Дементьев, другие секретари. Дело было летом, я сижу в рубашке, без пиджака, весь понурый, стыдно перед Дмитрием Яковлевичем. Секретарской всей этой своры я почему-то не пугался, от молодости, наверное, а перед Гусаровым стыдно, подвел его, из-за меня ему достается на орехи. Кончился секретариат, вынесли постановление СП СССР, прокомментировали его позднее в "Правде", указав на мою антиленинскую позицию, а год-то на дворе еще 1982, самое глухое брежневское время, я выхожу из конференц-зала, подхожу к Дмитрию Яковлевичу, извиняюсь и вижу, что он отнюдь не собирается меня в чем-то укорять. "Ну что, - говорит, - Володя, пошли в ресторан, отметим твое боевое крещение".