Новый Мир. № 10, 2000 - Журнал «Новый Мир»

Почему преданность собаки нас потрясает больше, чем преданность человека? Не потому ли, что у них изначально другой уровень сознания — у человека была слишком большая фора? Или мы уверены, что преданность собаки — это навсегда? А преданность человека менее надежна? Либо в преданности собаки мы угадываем конечную задачу человека в чистом виде? Любовь.

Мир, которым движет диктатура, — кровавый мир.

Мир, которым движет конкуренция, — пошлый мир.

Небогатый выбор.

Что такое конкуренция? Неутомимая зависть.

Идеальный капитализм на сегодняшний день — просвещенная пошлость.

Надо одолеть брезгливость, войти в пошлый мир и внутри его бороться с пошлостью. Другого выхода нет.

Вечная присказка российских правителей:

— Нам и так трудно, а тут еще народ путается под ногами.

Я стоял на тротуаре, дожидаясь жену, которая вошла в магазин.

— Разрешите пройти, — услышал я голос за собой.

Я оглянулся. Метрах в трех от меня стоял человек с палочкой; какая-то женщина держала его под руку.

— Пожалуйста, — сказал я и сделал шаг в сторону.

Человек со своей спутницей прошел мимо. И тут я догадался, что он слепой. Но какое чутье! За три метра он почувствовал, что перед ним стоит человек.

Они могли обойти меня, но у слепого право идти прямо.

В быту я сотни раз предавал истину, чтобы не предать человека. Преданная истина почти не обижается. Она же знает — она все равно истина.

А преданный моим несогласием с ним человек очень обидчив. Мне его жалко. А еще точней, мне жалко себя за ту боль, которую я чувствую, понимая, что человеку больно. Можно ли так жалеть человека, чтобы жалость к человеку не причиняла нам боль? Это невозможно.

Выходит, я жалею человека оттого, что он болью своей обиды причиняет мне боль. Интересно: жалея человека и испытывая за него боль, кого мы больше жалеем — себя или его? Неразрешимый вопрос.

Конечно, сознательно отходя от истины ради человека, я тоже испытываю некоторую боль за истину. Но, огорчая человека, когда защищаю истину наперекор ему, я испытываю гораздо бóльшую боль. И я, естественно, стараюсь избавиться от бóльшей боли. Выходит, истина может обойтись без моей защиты, а человек не может.

Но, оставив истину и обернувшись к человеку, тем самым, перестав испытывать за него боль, я начинаю испытывать к нему раздражение: почему ты так болезненно воспринимаешь истину? Из-за этого мне пришлось отвернуться от нее.

Говорят, гора мышь родила. Не имеется ли в виду Бог, создавший человека, прости, Господи! Ну что ж, теперь я могу и поворчать на человека, потому что за моими словами не стоит конкретный человек, ради которого я отвернулся от истины.

Один престарелый абхазец рассказывал мне, как у них в деревне в начале тридцатых годов на сходке выступал председатель Совнаркома Абхазии Нестор Лакоба. Несмотря на глуховатость, а может, именно благодаря ей, он был прекрасным оратором. Он говорил примерно так:

— На нас идет колхозная чума, но мы должны покориться ей. Даже великий русский народ покорился ей. А мы — маленький народ. Если мы не покоримся, нас сметут с лица земли.

Можно ли представить, чтобы русский партийный работник так выступал в русской деревне? Невозможно. Даже если все это Лакоба говорил намеками, его так поняли. В абхазском случае идеология как бы застревала в фильтре языка. Выцеживалась правда в чистом виде: страшная, безжалостная власть — надо покориться.

В 1936 году Нестор Лакоба, находясь в Тбилиси, сильно повздорил в ЦК Грузии с Лаврентием Берией. В знак примирения Берия заманил его к себе в дом и заставил Лакобу выпить бокал отравленного вина. Лакоба умер.

Взять живым его было невозможно. Он всегда имел при себе пистолет. Видимо, разлад назревал. Родственник Лакобы, живший у него в доме, а потом проведший в лагерях семнадцать лет и чудом выживший, рассказывал мне, что перед поездкой в Тбилиси, перед самым выходом из дому, Лакоба вдруг выхватил пистолет и выстрелил в потолок. Такого никогда не бывало. Похоже, он взбадривал себя перед решительным разговором.

После гибели Лакобы неимоверный террор обрушился на Абхазию. Видно, что Лакоба как-то пытался заслонить Абхазию от этого террора.

Берия был мингрельцем, но родом из Абхазии. Она видела его юность в нищете и в унижении. Этого он ей не мог простить. У Берии неимоверная потребность убивать вызывала неимоверную потребность в женщинах. Можно сказать — ложный инстинкт восстановления жизни.

Осип Мандельштам в 1937 году, находясь в воронежской ссылке, написал смутные и тревожные стихи явно об Абхазии. Он там был, и был знаком с Лакобой. Остался незаконченный очерк об Абхазии. Так вот, в этих стихах есть странные, пронзительные строчки:

Здорово ли вино? Здоровы ли меха?Здорово ли в крови Колхиды колыханье?

Здорово ли вино? Невольно вздрагиваешь. Мог ли одинокий ссыльный поэт в Воронеже знать, что Лакоба отравлен вином? Невероятно. Даже в Абхазии мало кто тогда знал, что это так. Официальная версия — умер от грудной жабы.

Кажется, поэт улавливает импульсы ужаса, идущие из Абхазии, при этом чувствует, что ужас начинается с нездорового, то есть отравленного, вина. Думаю, если бы поэт точно знал, от чего погиб Лакоба, он об этом написал бы иначе. А может быть, и не осмелился бы написать вообще. К этому времени он уже смертельно обжегся на стихах о Сталине.

Пророк — горевестник Бога.

Пророчество — это правда, которая всегда приходит слишком рано, а вспоминают о ней всегда слишком поздно.

Без Бога нельзя объяснить появление нашего мира. И это абсолютно логично. Но с Богом трудно, неимоверно трудно объяснить его терпимость к подлостям нашего мира. Отсюда можно заключить: «Я знаю, откуда взялся Бог, но я не знаю, куда он потом делся».

Бог и дьявол играют в шахматы. Ставка — человек. Длится, длится грандиозная, многотысячелетняя партия. Пешки дьявола лезут в ферзи.

Что такое наши великие земные беды? Временное преимущество дьявола? Зевки Бога, в условиях вечности попавшего в цейтнот? Или его многоходовая комбинация с жертвами фигур? Если бы в это можно было поверить, все стало бы ясно.

Вселенная бесконечна, значит, каждая ее точка может быть центром. Если бы все человечество выбрало бы одну точку во вселенной и стало считать эту точку Богом, исчисляя всю свою жизнь именно от этой точки, исчисление оказалось бы правильным, независимо от условности этой точки.

Был в Кремле в Оружейной палате. В золоте и драгоценных камнях изысканные орудия убийств. В золоте и драгоценных камнях всевозможная посуда для обжираловки и опиваловки, судя по размерам. Это дары шахов, императоров и князей русским царям. Судя по характеру даров, главное дело человека — прирезать врага, а потом сесть, чтобы спокойно нажраться и напиться. Дары другого применения не предполагают.

Человеку дано восторгаться сверканием ума и сверканием драгоценностей.

Сверкание ума всем доступно (хорошая книга), но далеко не все его понимают.

Сверкание драгоценностей мало кому доступно, но все его понимают. Особенно цыгане.

У абхазцев раньше был такой обычай. Если, не дай Бог, в доме кто-нибудь покончил жизнь самоубийством, домочадцы сжигали дом и переезжали в другое место. Вероятно, верили, что в доме, где произошло самоубийство, остается дурная энергия уничтожения.

Удивительно, что у Ахматовой близкое по смыслу стихотворение:

В Кремле не надо жить,Преображенец прав.Здесь древней яростиЕще кишат микробы:Бориса дикий страх,И всех Иванов злобы…

Предсмертные слова великих людей нередко выражают пафос всей их жизни. Вот примеры, о которых я читал.

Лев Толстой: «Не понимаю…»

Безусловно, весь пафос его жизни — понять, что такое жизнь, и особенно, что такое смерть. Самые гениальные описания смерти в мировой литературе. В последних словах его чувствуется, что он частью сознания уже заглянул в смерть и честно вбросил в эту жизнь, что ничего не понял. Но какая вера в разум до последнего мига!

Наш великий физиолог Павлов. Говорят, на какой-то шум в комнате умирающий Павлов так отреагировал: «Павлов занят. Павлов умирает…»

Всю жизнь посвятив научным опытам над животными, он и собственную смерть превратил в опыт над собой.

Гёте. Последние его слова: «Света…» Или: «Больше света…»

Мало того, что вся его поэзия пронизана светом, он еще и автор знаменитой «Теории света», которой он дорожил больше, чем всеми своими стихами. Это известно. Сколько язвительных замечаний он выслушал от ньютонистов по поводу своей теории, но не отрекся от нее. Один крупный физик сказал мне, что современная наука склоняется к тому, что именно Гёте был прав.