Россия и ислам. Том 2 - Марк Батунский

Достоевский же пытается – вопреки Грановскому – найти у русского самодержавия идеальные, «нематериальные» цели264, доказывая, что лишь отождествляемый им с царизмом «русский путь – путь единого порыва братской любви во Христе» есть вместе с тем «единый путь и мирового спасения (в том числе и мусульман? – МБ.)». Сначала должно, согласно его «многоступенчатой» схеме, воссоединить славянство, а потом-то произойдет «единение всего мира под благословляющей рукой кроткого русского Христа. Все проблемы будут тогда разрешены весьма просто: турки будут мылом и халатами торговать, как казанские татары – русский народ никому не мешает»265.

Тема торговли «халатами и мылом» как наиболее подходящей сферы деятельности не только для давным-давно покоренных татар, но и для кичливых турок настолько занимает Достоевского, что он даже посвятил ей целый раздел «Дневника» (так прямо и озаглавленный – «Халаты и мыло»), Достоевский начинает здесь с опровержения – надо заметить, прочно укоренившегося – мнения о том, что если уничтожат Турцию и «выкинут ее обратно в Азию», то «…в Азии, где-нибудь в Аравии, явится новый Халифат, воскреснет вновь фанатизм, и мусульманский мир низринется опять на Европу»266. Ничего подобного, заверяет Достоевский, не произойдет – Россия, во всяком случае, не станет заниматься переселением целой нации (турок); это вообще противоречит ее принципам и традициям.

Так, когда Иван Грозный взял Казань, то «переселил ли казанцев куда-нибудь в степь, в Азию? Ничуть; даже ни одного татарчонка не выселил, все осталось по-прежнему, и геройские, столь опасные прежде казанцы, присмирели навеки… Немного спустя – и казанцы начали нам продавать халаты, еще немного – стали продавать и мыло… Тем дело и кончилось. Точь-в-точь, и точно так же дело кончилось бы в Турции, если б пришла благая мысль уничтожить, наконец, этот Калифат политически… Прошло бы немного – и турки тотчас же принялись бы нам продавать халаты, а еще немного, – и мыло, и, может быть, даже лучше казанского… Одним словом, ровно ничего бы не вышло, кроме самого хорошего и самого подходящего, ни самомалейшего потрясения, и… ни единого даже турчонка не пришлось бы выселить из Европы…»267.

Да и на Востоке все бы осталось по-прежнему.

«Калифат, пожалуй, – продолжает Достоевский, – и объявился где-нибудь в азиатской степи, в песках; но чтоб низринуться на Европу, в наш век потребно столько денег, столько орудий нового образца, столько ружей, заряжающихся с казенной части, столько обоза, столько предварительных фабрик и заводов, что не только мусульманский фанатизм, но даже самый английский фанатизм (как видим, «фанатизм» Достоевский не склонен резервировать лишь за исламом! – М.Б.) не в состоянии был бы ничем помочь новому калифату. Одним словом, решительно ничего не будет кроме хорошего. И дай бы бог поскорее это хорошее, а то ведь так много дурного!»268

И в то же время Достоевский спешит откреститься от обвинений в том, что он ненавидит ислам как религию.

Он цитирует либеральный «Вестник Европы», который в дни русско-турецкой войны 1877–1878 гг., «войны за славян с турками-мусульманами», призывал (как помним, и Тимофей Грановский, в 1855 г., в период Крымской войны) «к особой осторожности в отношении всех национальностей, входящих в общую русскую (sic!) народность… вообще движению в пользу славян не следует придавать слишком вероисповедный характер, беспрестанно упоминая о «наших единоверцах». С явно секуляристских позиций «Вестник Европы» доказывал, что «для возбуждения русского общества к оказанию славянам помощи, совершенно достаточны те мотивы, которые могут соединять всех русских граждан (в том числе значит, и мусульман. – М.Б.) и излишни те мотивы, которые могут разъединять их… /надо помнить, что/… православный великорусе живет в семье, что он не единственный, хотя и старший сын России»269.

В общем-то Достоевский и сам считает излишним разжигание межконфессиональной вражды, особенно в пределах самой России: «Помогая славянам, я не только не нападаю на веру татарина (т. е. «собственного мусульманина». – М.Б.), но мне и до мусульманства-то самого турки нет дела: оставайся он мусульманином сколько хочет, лишь бы он славян не трогал»270.

Но это вовсе не значит, что Достоевский во всем согласен с «Вестником Европы». Он задает ему – вполне резонный, впрочем, – вопрос: если б Франция воевала с Турцией «и при этом заволновались бы принадлежащие французам мусульмане, алжирские арабы, то неужели вы думаете, что французы не усмирили бы их тотчас самым энергическим образом?». Что же касается угрозы конфликтов внутри российского социума на религиозной основе, то и этот сюжет в принципе решен категорически, с уникальными даже по тем временам шовинистическими обертонами. Но и тут Достоевский пытается всячески восславить подлинно христианское великодушие и полнейшую веротерпимость русского народа271:

«Вы (автор-либерал из «Вестника Европы». – М.Б.) тревожитесь, чтобы «старший брат в семье» (великорусе) не оскорбил как-нибудь сердца младшего брата (татарина или кавказца). Какая, в самом деле, гуманная и полная просвещенного взгляда тревога! Вы напираете на то, что православный великорусе не «единственный, хотя и старший сын России». Позвольте, что ж это такое? Русская земля принадлежит русским, одним русским, и есть земля русская, ни клочка в ней нет татарской земли. Татары, бывшие мучители земли русской, на этой земле пришельцы. Но, усмирив их, отвоевав у них назад свою землю и завоевав их самих, русские не отомстили татарину за его двухвековое мучительство, не унизили его, подобно как мусульманин-турка измучил и унизил райю, ничем и прежде его не обидевшего, – а, напротив, дал ему с собой такое полное гражданское равноправие, которого вы, может быть, не встретите в самых цивилизованных землях, столь просвещенного, по-вашему, Запада. Даже, может быть, русский мусульманин пользовался иногда и высшими льготами против самого русского, против самого владетеля и хозяина русской земли… Веру татарина никогда тоже не унижал русский, никогда не притеснял и не гнал и – поверьте, что нигде на Западе и даже в целом мире не найдете вы такой широкой, такой гуманной веротерпимости, как в душе настоящего русского человека…» Пожалуй, более виновны в разобщенности населяющих Россию конфессий и этносов сами же мусульмане, например: «…скорей… татарин любит сторониться от русского (именно вследствие своего мусульманства), а не русский от татарина… Тем не менее, хозяин земли русской есть один лишь русский (великорусе, малорусс, белорусе – это все одно) – и так будет всегда, и уж если православному русскому придет нужда воевать с мусульманами-турками, то верьте, что никогда никакой русский не позволит кому бы то ни было сказать себе на своей земле veto!»272.

Как видим, если Достоевский и может считаться одним из предтеч «евразийства», то очень, как бы сказать, условным, полуфиктивным. Во всяком случае, Константин Леонтьев больше имеет оснований претендовать на такой сан.

5. Протоевразийцы: неудачная попытка диалогического общения с мусульманством

Чтобы не распылять материал на тему «Предшественники евразийства» – движения, как известно, оформившегося в качестве автономного лишь в 20-е годы XX в., – рассмотрим труды некогда популярного публициста (и крупного дельца, активно развернувшего финансовые операции на Востоке) князя Эспера Ухтомского, человека, предельно расширившего в конце XIX – начале XX в. «протоевразийские» идеи и образы как Достоевского, так и Леонтьева.

Уже в одной из своих первых книг («От калмыцкой степи до Бухары». СПб., 1891) Ухтомский с умилением писал о – и это было явным вызовом классическому национализму и даже пропагандируемой Достоевским (и, конечно, другими авторами калибром поменьше) трактовке славян как «истинных арийцев» – о «нашей (русской. – М.Б.) смешанной, полуславянской, полу-инородческой натуре». В ней (и это, по Ухтомскому, конечно, благо) «столько неуловимых противоречий, такое изумительное богатство психических свойств, точно несколько совершенно особых миров сочеталось в ней для воссоздания в ней чего-то невиданного, небывалого»273.

На Восток надо двигаться быстро, решительно, с «удалью», ибо «нормальное медлительное саморазвитие для нас почти равносильно смерти»274. Не отказываясь – хотя в общем-то и не настаивая на этом категорически – от программы русификации (и потому призывая к «разумному Modus Vivendi русских элементов с неподдающимися пока обрусению инородцами»275), Ухтомский акцентирует мысль (во многом вторя аналогичным декларациям Достоевского) о том, что «истинное призвание России» – «прийти к возрождающимся (в данном случае восточным. – М.Б.) мирам и самой обновиться, самой помолодеть среди очагов вековечной восточной культуры»276. И он вовсе не протестует против «утверждения немцев», что «славянское призвание – углубляться на восток»277. Ведь там, на Востоке, теперь «суть мировой истории», и в самом разгаре – уходящая в глубь веков борьба «между вечно нападающим варварским Тураном и вечно обороняющимся просвещенным Ираном»278.