Гонимые - Исай Калашников

— Ладно, — пообещал Боорчу не очень охотно.

Попрощались и разъехались в разные стороны.

К своей стоянке Тэмуджин добрался на другой день поздно ночью. С низовьев Керулена дул сильный ветер, нес мелкую пыль, свистел в кустах тальника. Бросив повод на кол коновязи, Тэмуджин постоял, ожидая, что кто-нибудь выйдет из той или другой юрты. Тихо. Спят. Как можно! Всех повяжут когда-нибудь…

Идти к жене не хотелось. Но и в свою юрту не пойдешь: мать будет недовольна. Не хочет, чтобы он обижал Борте. Мать чуткая, а вот не поймет никак, что все наоборот. Это Борте обижает его своей кичливостью. Ну, ничего, он ей укажет ее место. Пусть только попробует возвеличиваться перед ним.

Он решительно отбросил полог белой юрты, переступил порог. Темень собственного носа не видно.

— Тэмуджин?

Зашуршала одежда. Рядом с собой он услышал дыхание Борте. Ее руки быстро-быстро ощупали плечи, голову, обвились вокруг шеи, теплая щека прижалась к его подбородку. Он отодвинул жену, внутренне напрягаясь, сказал:

— Иди расседлай коня.

Ждал отказа, заранее закипая от злости.

— Я сейчас, — просто сказала Борте, возясь у постели.

Он разгреб пепел в очаге, вывернул снизу горячие угольки, принялся разводить огонь. Готовность Борте подчиниться привела его в замешательство. Он ожидал другого. Подбрасывая в пламя крошки аргала, прислушивался к звукам за стеной юрты. Конь у него норовистый. Может и лягнуть, и укусить, особенно если почует, что человек перед ним робеет.

Ничего не слышно, кроме шума ветра. Кажется, все обойдется.

Сгибаясь под тяжестью седла, Борте вошла в юрту. Следом ворвался ветер, громко хлопнул дверным пологом, закрутил, смял огонь в очаге. Борте поправила полог, поставила на огонь котел с супом — шулюном, налила в чашку кумыса, протянула ему. Круглое ее лицо с узким, приподнятым к вискам разрезом глаз было спокойным.

— Как спите! Уволокут всех — не проснетесь.

Получилось это у него не сердито, а ворчливо.

— Я не спала.

— Почему же не вышла?

— Тебе хотелось пойти в юрту матери. Зачем же мешать? — Она насмешливо посмотрела на него.

У Тэмуджина вдруг пропала охота спорить. Молча выпил кумыс, подал ей чашу.

— Налей еще… Борте, ты помнишь, как я жил у вас?

— Помню. — Она задумалась. — Ты боялся собак и чужих ребятишек. Неожиданно улыбнулась — по-доброму, без насмешки.

— Ребятишек я не боялся!

— Ну-ну, рассказывай… — Поставила перед ним суп. — Ешь. Устал? Провела ладонью по его голове, поправила косичку.

И это прикосновение было, как все ее движения, уверенное, не застенчивое, но и мягкое, ласковое одновременно. Сейчас он вспомнил, что и в детстве Борте была такой же. Тогда разница в возрасте и то, что он жил у них, как бы уравнивали ее с ним.

— Почему твои сородичи не любят меня? Раньше все было иначе.

— Они не хотят ссориться с тайчиутами. У каждого свои заботы, Тэмуджин.

— А какие заботы были у тебя?

— Я ждала тебя, Тэмуджин. С тех пор, как ты уехал от нас…

— Ждала? — Он недоверчиво глянул на нее. — Ничего себе ждала! Приехал — не подступись.

— Я сердилась не на тебя. На своих родичей. Они хотели отдать меня другому. А потом я рассердилась и на тебя. Даже больше, чем на родичей.

— Хо! Я-то при чем?

— Ты был похож на молодого быка, которому только бы бодаться!

— Это меня бодали твои родичи — то в живот, то под ребро. Мне нужно было терпение крепче воловьей кожи, чтобы выдержать все это.

— Но я-то не виновата!

— Ты, гордая, своенравная, богатая, была не лучше других.

— Ладно, Тэмуджин. Все то — прошлое. А что сейчас? Приближаясь к тебе, я натыкаюсь на те же бычьи рога. Всегда так будет?

— Не знаю. — Он вздохнул. — Я думал, ты за эти годы сильно поглупела.

— То же самое я думала о тебе. Еще я думала: Тэмуджин ли это?

Этот разговор, прямой, без недосказанностей, свалил с его души камень.

— Поди сюда, Борте.

Она придвинулась к нему. Тэмуджин обнял ее за плечи, притянул к себе.

Сквозь тонкий шелк легкого халата руки ощутили упругое и горячее тело, и кровь толчком ударила в виски. Борте осторожно убрала руки, ушла к постели. Он остался сидеть у огня. Совсем не к месту подумал о вечном страхе перед тайчиутами, о бедах, которые могут обрушиться на эту юрту, на Борте. Она ничего не знает, думает, что будет жить спокойно, как в курене осторожных, не охочих до драк хунгиратов.

Он сказал ей об этом. Но мысли Борте были далеко от того, о чем он говорил, — не поняла.

— Одинокие и неприкаянные скитаемся мы по степи — понимаешь? Нельзя так жить дальше. Но еще опаснее жить иначе. Ты должна быть готова ко всему, Борте.

— Дело мужчины — выбирать дорогу. Дело женщины — следовать за ним. О чем тут говорить?

— Сегодня мы должны поговорить обо всем. Я начинаю новую жизнь. Мне надо ехать к хану Тогорилу. Ты не обидишься, если я увезу ему вашу соболью доху?

— Доха принадлежит твоей матери, Тэмуджин.

— Мать отдаст ее. Она моя мать.

— А я — твоя жена, Тэмуджин. А это почти одно и то же. Но зачем тебе задабривать Тогорила, если он анда твоего отца?

— Раньше я сказал бы так же. Но сейчас… Важен, Борте, не сам подарок. Тряхну перед светлым лицом хана собольей дохой, и всякому понятно будет: если я могу делать такое подношение, я, выросший без отца, обворованный и гонимый, значит, гожусь на что-то и другое.

— А ты хитрый, — тихо засмеялась Борте.

— Поживешь, как жил я, тоже будешь хитрой… Стало быть, доху я отдаю?

— Все мое, Тэмуджин, и твое тоже. Отдавай доху, юрту — все, что хочешь. Только меня не отдавай никому. Меня бери сам. — Опять засмеялась, глаза лукаво блеснули. — Хватит разговоров. Иди сюда, Тэмуджин.

Они не спали остаток ночи. В дымовое отверстие начал вливаться рассвет, когда Тэмуджин, обессиленный, успокоенный, заснул на мягкой руке Борте.

Проснулся в полдень. Борте в юрте уже не было. Дверной полог откинут, виден берег реки с высокой измятой травой, бурая метелка щавеля, желтеющий кустик ивы. Близится осень… Все реже жаркие дни и все холоднее утренняя роса, рыжеют, засыхая, травы и осыпают на землю семена, табунятся на озерах перелетные птицы, грузные от ожирения тарбаганы не уходят далеко от своих нор. Наступает пора самой добычливой охоты. Хорошо бы сейчас поехать на озера стрелять гусей и уток. Или в глухих лесах темной ночью подманивать берестяной трубой рогача изюбра. Хорошо бы… Но все это надо выкинуть из головы. Сначала съездить к Тогорилу…

За юртой послышались голоса. Борте кого-то не пускала к нему.

— Большой человек стал Тэмуджин, спит до обеда, и разбудить нельзя, ворчливо проговорил знакомый голос.

Тэмуджин вскочил, быстро оделся. В дверной проем просунулась голова в мягкой войлочной шапке — Джарчиудай! За его спиной стояли сыновья кузнеца — Джэлмэ и Чаурхан-Субэдэй.

— Заходите!

Кузнец и его сыновья вошли в юрту. Джарчиудай пробурчал:

— Когда есть такая жена, собаки не надо.

Разостлав войлок у почетной, противоположной входу стены юрты, Тэмуджин пригласил гостей сесть.

— Здоров ли скот, множатся ли стада? — спросил кузнец, оглядев юрту.

— Вижу, твои дела поправились, рыжий разбойник!

— Небо милостиво ко мне.

Джарчиудай нисколько не изменился. Все так же сурово смотрели из-под клочковатых бровей глаза, все таким же скрипучим был его голос, и халат на нем, старый, во многих местах прожженный, был, пожалуй, тот же самый. А Джэлмэ окреп, раздался в плечах, настоящий мужчина! Чаурхан-Субэдэй тоже подрос, стал даже выше старшего брата, но, тощий, длиннорукий, он сильно смахивал на новорожденного теленка.

Братья смотрели на Тэмуджина улыбаясь: они были рады встрече.

Джарчиудай кряхтел, сопел, ворчливо спрашивал о том о сем. Тэмуджин коротко отвечал, пытаясь угадать, что привело сюда въедливого урянхайца.

— Теб-тэнгри говорит: небо предопределило тебе высокий путь. Скоро, говорит, ты отберешь саадак у самого Таргутай-Кирилтуха. Так ли это?

Тэмуджин с радостью отметил про себя: не покинул его шаман!

— Теб-тэнгри лучше знать волю неба. А саадак Таргутай-Кирилтуха мне не нужен. Я хочу одного — покоя.

— Все хотят этого. Но покоя нет.

— Вы где теперь живете?

— В курене родного урянхайского племени.

— Урянхайцы отложились от тайчиутов? — удивился Тэмуджин.

— Да нет, — с досадой махнул рукой Джарчиудай, — племя, как и прежде, в воле Таргутай-Кирилтуха. Но нас не выдают, укрывают. После нойонов и шаманов главные среди людей мы, кузнецы. В этом наша радость, в этом и горе. Нойоны, грабя друг друга, в первую очередь хватают умельцев, потом резвых коней, потом красивых девушек. Красивых девушек берут в жены, коней берегут, а из нас вытягивают жилы.

Вспомнив прежние свои споры с кузнецом, Тэмуджин притворно посочувствовал Джарчиудаю:

— Теперь я понимаю, почему ты не любишь нойонов.

— Может ли вол любить повозку, которую везет? — Угрюмый взгляд Джарчиудая уперся в лицо Тэмуджина, и тот пожалел о сказанном.