Последний Катон - Матильде Асенси

— Какой этаж, Каспар? — спросил Фараг.

— Последний. Мансарда. Меня сейчас вырвет.

— Нет, здесь не надо, ради Бога! — воскликнула я. — Подождите, пока приедем. Мы уже почти добрались!

Мы вошли в лифт, опасаясь, что в любой момент Надтреснутого Кремня вывернет, и он все испортит. Но он был молодцом и продержался, пока мы не вошли в дом. Тогда, не теряя больше времени, он резко оторвался от нас и, шатаясь, исчез в темноте коридора. Сразу после этого мы услышали, как его выворачивает наизнанку.

— Пойду помогу ему, — сказал Фараг и зажег свет. — Найди телефон и вызови врача. Похоже, без него не обойтись.

Я прошла по просторной квартире, испытывая странное чувство, что я вторгаюсь в личную жизнь капитана Глаузер-Рёйста. Маловероятно, что такой сдержанный, такой молчаливый и скрытный в отношении своей личной жизни человек, как он, многих пускал к себе в дом. До сих пор я считала, что капитан живет в казармах швейцарской гвардии, между правой колоннадой площади Святого Петра и воротами Святой Анны, и мне и в голову не приходило, что у него может быть собственная квартира в Риме, хотя это было вполне возможно, особенно принимая во внимание его офицерское звание, так как алебардщики, простые солдаты, были обязаны жить в Ватикане, а офицеры — нет. Как бы там ни было, чего я никак, даже случайно, не могла вообразить, так это то, что кто-то, кто теоретически получает мизерную зарплату (а плата швейцарским гвардейцам славится скудостью), имеет элегантную квартиру на улице Лунготевере-деи-Тебальди, к тому же меблированную и обставленную с хорошим вкусом.

В углу гостиной у портьер одного из окон я нашла телефон и записную книжку капитана, а рядом с ними, на том же столике, — фотографию улыбающейся девушки в серебряной рамке. Девушка в привлекательной зимней шапочке была очень красива, и у нее были черные глаза и волосы, так что она никак не могла быть кровной родственницей Кремня. Неужели это его невеста?.. Я улыбнулась. Вот это был бы сюрприз!

Как только я открыла записную книжку, на пол вывалилась куча бумаг и визитных карточек. Я поспешно подобрала их и отыскала номер телефона санитарной службы Ватикана. В эту ночь дежурил доктор Пьеро Аркути, которого я знала лично. Он заверил меня, что приедет в считанные минуты, и, к моему удивлению, спросил, не нужно ли сообщить о происшедшем государственному секретарю Анджело Содано.

— Зачем нужно звонить кардиналу? — поинтересовалась я.

— Потому что в медицинской карточке капитана Глаузер-Рёйста в компьютере есть запись о том, что в любой непредвиденной ситуации такого рода нужно оповестить непосредственно государственного секретаря или, в его отсутствие, архиепископа-секретаря второй секции монсеньора Франсуа Турнье.

— Даже не знаю, что вам сказать, доктор Аркути. Делайте как считаете нужным.

— В этом случае, сестра Салина, я позвоню его высокопреосвященству.

— Хорошо, доктор. Мы вас ждем.

Только я повесила трубку, в гостиную вошел Фараг, засунув руки в карманы и вопросительно оглядывая все вокруг. Он был перепачкан и растрепан, как нищий, который добывает себе пропитание, копаясь в мусоре.

— Поговорила с врачом?

— Он сейчас приедет.

Он порылся во многочисленных карманах куртки и что-то оттуда достал.

— Смотри, Оттавия. Это бумажка, которую ты нашла в пиджаке капитана, когда искала ключи.

— Как Глаузер-Рёйст?

— Не очень, — ответил он, приближаясь ко мне с бумажкой. — Он скорее не спит, а, по-моему, находится в полуобморочном состоянии. Постоянно теряет сознание. Какими же наркотиками нас напичкали?

— Не знаю, что это за наркотики, но подействовали они только на него, потому что ты себя чувствуешь нормально, так ведь?

— Не совсем. Я ужасно хочу есть. Но пока ты не увидишь это, я не могу пойти на кухню и что-нибудь поискать.

Я взяла протягиваемую им бумажку и оглядела ее. Она была необычной. Несмотря на то что она промокла, на ощупь она была толстой и шершавой, с неровными краями, обрезанными явно не промышленным способом. Я расправила ее на ладони и увидела греческий текст, чуть размытый Тибром.

— От наших друзей ставрофилахов?

— Конечно.

τί στενή ή πύλη καὶ τεθλιμμένη ή όδὸς ή άπάγουσα είς τήν ζωήν, καὶ όλίγοι είσὶν οί εύρίσκοντες αύτήν.

— «Потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, — перевела я, и сердце мое сжалось, — и немногие находят их». Эти фрагмент из Евангелия от Матфея.

— Все равно, — пробормотал Фараг. — Меня пугает не это, а то, что это может значить.

— Это значит, что следующее инициаторское испытание братства связано с тесными воротами и узкими путями. Что написано там внизу?..

— «Агиос Константинос Аканзон».

— Святой Константин с терниями… — проговорила я в раздумье. — Это не император Константин, хоть он тоже святой, потому что после его имени ничего не добавляют, уж во всяком случае, не «Аканзон». Может, какой-то важный для ставрофилахов покровитель или название какой-нибудь церкви?

— Если это церковь, то находится она в Равенне, потому что второе испытание, испытание греха зависти, проходит там. А что до терний… — Он поправил очки, провел руками по грязным волосам и опустил взгляд к полу. — Упоминание терний мне совсем не нравится, потому что на втором уступе у Данте завистники идут, облаченные во власяницы, а их глаза зашиты железной нитью.

Внезапно мой лоб и щеки покрылись холодным потом, словно кровь отлила от лица, а руки импульсивно сомкнулись.

— Господи! — взмолилась я на грани обморока. — Только не сегодня!

— Нет… Не сегодня, — согласился Фараг, подходя ко мне и обнимая меня за плечи. — Сегодня нам остается наброситься на холодильник Каспара и проспать много часов. Идем на кухню.

— Надеюсь, доктор Аркути скоро приедет.

Кухня у капитана была просто сногсшибательная. Едва войдя в нее, я вспомнила бедняжку Ферму, которая на трети этого пространства и с десятой частью бытовой техники изощрялась в приготовлении вкусной еды. Что бы она сделала, если бы в ее распоряжении была эта домашняя версия НАСА? В дверце громадного холодильника цвета нержавеющей стали было устройство для подачи воды и кубиков льда, а рядом красовался экран компьютера, который тихонько пикнул, когда мы открыли дверцу, чтобы посмотреть, что тут можно поесть, и посоветовал купить говядины.

— Как ты думаешь, как он может себе все это позволить? — спросила я у Фарага, достававшего пакет формового хлеба и массу колбас.

— Это не наше дело, Оттавия.

— Как это не наше? — не согласилась я. — Я уже два месяца с ним работаю и знаю только, что он бесчувствен, как камень, и действует по приказу церковного трибунала и Турнье. Закачаешься!

— Он уже не подчиняется Турнье.

На красного мрамора столешнице кухни, на которой возвышались шесть двойных горелок и сковорода-гриль из вулканического камня (как это явствовало из таблички с маркой) полуторасантиметровой толщины, Фараг приготовил аппетитные бутерброды.

— Ладно, но все еще бесчувствен, как камень.

— Оттавия, ты всегда о нем плохо думаешь. Я думаю, в глубине души он — несчастный человек. Уверен, что у него доброе сердце. Скорее всего это жизнь заставила его принять ту малоприятную должность, которую он занимает.

— Жизнь никого не заставляет, если он сам не хочет, — отрубила я, уверенная в том, что изрекла высокую истину.

— Ты уверена? — саркастично переспросил он, срезая с хлеба корки. — Я вот знаю кого-то, кто не был вполне свободен в выборе судьбы.

— Если ты обо мне, то ошибаешься, — обиделась я.

Он засмеялся и подошел к столу с двумя тарелками и парой разноцветных салфеток в руках.

— Знаешь, что сказала мне твоя мать в то воскресенье, когда мы с Каспаром явились к вам после похорон?

У меня на сердце вилось что-то ядовитое. Я промолчала.

— Твоя мать сказала мне, что из всех ее детей ты всегда была самой лучшей, самой умной и самой сильной. — Он невозмутимо облизал выпачканные в остром соусе пальцы. — Не знаю, почему она была со мной так откровенна, но, так или иначе, она сказала мне, что ты могла быть счастлива, только ведя такую жизнь, которую ведешь, отдавшись Богу, потому что ты не создана для брака и никогда не смогла бы вынести правила, навязанные мужем. Полагаю, твоя мать меряет мир по меркам своего времени.

— Моя мать меряет мир как считает нужным, — огрызнулась я.

Кто Фараг такой, чтобы судить мою мать?

— Пожалуйста, не обижайся! Я просто рассказываю тебе, что она сказала. А теперь мы немедленно поужинаем этими замечательными жирными и острыми бутербродами, напичканными всем, что было в холодильнике. Кусай, императрица византийская, и откроешь для себя одну из неведомых тебе радостей жизни!

— Фараг!

— Пр… прости, — пробормотал он с таким полным ртом, что он с трудом закрывался, и весь его вид показывал, что он вовсе не сожалеет о сказанном.