Галиция. 1914-1915 годы. Тайна Святого Юра - Александр Богданович

– Я готов это сделать сейчас же, – твердым голосом ответил Белинский.

– Напрасно горячитесь, капитан, – бросил на него негодующий взгляд генерал, – речь идет о вашей дальнейшей судьбе. У вас есть время сделать это продуманно и исчерпывающе, не оставив места для сомнений. Я думаю, это вам под силу с вашей юридической практикой. – И, взявшись за шинель, кинул Кирьянову: – Дождитесь меня, Леонид Апполинариевич, я к губернатору!

После ухода генерала офицеры еще с минуту неловко молчали. Наконец Ширмо-Щербинский спросил у Кирьянова:

– Я думаю, генерал прибыл во Львов не ради того, чтобы лично разобраться с капитаном?

Тот скривился:

– Скорее для сопровождения генерала Маннергейма[181] в Самбор. Генерал назначен временно исполняющим обязанности командира двенадцатой кавалерийской дивизии вместо выбывшего по ранению Каледина и проездом остановился у помощника губернатора барона фон Кнорринга.

– Маннергейм?! – повторил Ширмо-Щербинский. – Я помню этого финского барона по коронации. На торжественной церемонии в Москве он вместе с корнетом фон Кноррингом шествовал впереди государя. Два красавца-великана… Вы можете писать рапорт здесь, у меня, – увидел он, что Белинский собирается покинуть кабинет, – здесь вам никто не помешает. Корецкий пригласил нас на обед в кафе Вассермана.

Капитан сел за стол и задумался: какой еще жестокий подарок преподнесла ему судьба? Есть ли смысл в этих объяснениях и оправданиях?

Как юрист, он, безусловно, знал статью двести сорок шестую, согласно которой «виновные в умышленном распространении слухов, заведомо могущих вызвать робость или беспорядок в войсках, подвергались лишению всех прав и смертной казни или ссылке в каторжные работы от четырех до двадцати лет или без срока». А если еще всплывет письмо к Анне?..

Его взгляд упал на документ в раскрытой папке, оставленной Никитиным на столе: «При сем препровождается копия выписки из задержанного военной цензурой письма некоего вольнонаемного Калмыкова из действующей армии к Людмиле Маевской в Москву, в коем автор сообщает о том, что будучи проездом в Бродах…»

– Так вот кто источник… – дошло до капитана.

Из других бумаг следовало, что злосчастное письмо Калмыкова приводилось в качестве примера упаднических и панических настроений в войсках в отчете цензурного отделения штабу командующего фронтом, где немедленно распорядились учредить расследование и отдать виновных под трибунал.

«Роста выше среднего, худой, брюнет, с небольшими усами, двадцать пять – тридцать лет, на груди знак Императорской Военной академии…» – приводились его приметы в показаниях другого участника бродовской встречи подполковника Девятой армии Ширшова, который, между прочим, доносил, что решительно остановил крамольные разговоры, которые вел капитан с земским представителем во время езды экипажем из Бродов в Золочев.

– Не спешите с рапортом, – бросил с порога Кирьянов, когда они с Ширмо-Щербинским вернулись с обеда, – ваш Корецкий, как всегда, подает интересные идеи. Как вы смотрите, капитан, если вас отправят задним числом в длительную командировку?

– Я не собираюсь скрываться и затягивать этот абсурд, – решительно заявил Белинский.

– Спокойно, капитан, здесь нет никакого абсурда. Даже если допустить, что вы не солидарны с теми речами в гостинице, согласитесь, что вам не следовало оставаться безучастным к возмутительной болтовне в вашем присутствии. Речь идет не только о вас, и не столько о вас, сколько о чести армии. Нынешние отношения Брусилова с командующим фронтом сейчас далеко не лучшие. Взять хотя бы разногласия по поводу кампании в Карпатах… В Киеве не упустят любую возможность обвинить офицера нашего штаба в измене. И потом, я не понимаю, что общего у вас с этим Грудским, членом комитета по оказанию помощи евреям, пострадавшим от войны? Ведь этот комитет практически руководит всем еврейским революционным движением в России, а по существу, старается создать невыгодные условия ведения войны нашим войскам. И свои директивы, якобы для оказания помощи евреям, они дают именно через таких уполномоченных, как этот ваш знакомый. – Кирьянов замолчал и, немного остыв, уже спокойным тоном продолжил: – Послушайте, капитан, у нас имеется запрос из штаба Осадной армии. Там готовятся к решающему штурму, и генерал Селиванов просит прислать опытного разведчика для отправки в крепость. Уж оттуда вас никто не затребует, а там… вы знаете, на фронте обстановка меняется очень быстро и часто кардинально.

– Если сочтете это целесообразным… – помедлив, произнес Белинский.

– Вот и чудесно, – воодушевился подполковник, – я уверен, генерал согласится, что это самый разумный выход из создавшегося положения.

– В Перемышль?! – не веря своим ушам, воскликнул Корецкий, когда Белинский молча приводил в порядок документы у себя на столе. – Ты понимаешь, на что идешь? – взорвался он. – Ведь оттуда не вернулся ни один агент. Я же им советовал отправить тебя в Хыров! Там нашли какие-то следы шпионской организации и как раз просят командировать опытного офицера, способного разобраться с документами на польском и немецком языках.

– Ротмистр прав, – подошел Дашевский и положил перед капитаном какой-то листок. – Взгляни, все эти были отправлены туда только в этом году: Вильгельм Климеш, Немцевича[182], двадцать четыре; Казимир Домбровский, Рынок, двадцать девять; Иосиф Серанский, Петра Скарги[183], десять; Людовик Малавски, Королевы Ядвиги[184], девятнадцать. Ни от одного из них ни слуху ни духу.

Мельком взглянув на список, капитан ответил:

– Нет смысла это обсуждать – в штабе уже принято решение и Селиванову отправлена телеграмма.

– Павел Андреевич, – заговорил Новосад, – скажите, пожалуйста, а почему вы не выбрали объяснение, что ваше молчание там, в Бродах, было, например, вызвано осторожностью: вы подозревали возможную провокацию со стороны этих подозрительных попутчиков. Потом, вы ведь могли настаивать, что задремали и были не в состоянии уследить за всеми этими антигосударственными речами?

– Почему не выбрал это объяснение? – на секунду задумался Белинский. – Наверное, оттого, Стасик, что нравственный выбор в конечном счете является самым прагматичным.

– Ты уверен? – удивился Корецкий. – Меня жизнь всякий раз убеждала в обратном.

– Ну вот, вроде бы все. – Капитан положил на стол ключи от сейфа. – На шестьсот двадцать первый самборский в десять сорок шесть я не успеваю. Выеду утром с фельдъегерским автомобилем через Городок. Желаю вам и далее здравствовать и надеюсь на скорую встречу. А у меня еще кое-какие дела в городе.

Крепко обняв всех на прощание, капитан покинул отделение. Он спешил на Кохановского узнать напоследок, не пришла ли почта от Анны.

Глава 49

Поездка в Перемышль

Львовские предместья остались позади. Леса перемежались с еще заснеженными полями, на которых кое-где уже пробивалась из сырой земли первая зелень. Стоял поздний февраль, и в воздухе чувствовалась весна, но холодный ветер все же заставил Белинского поднять воротник шинели и натянуть до бровей фуражку. Он задумчиво смотрел в окно автомобиля, несущегося по шоссе. По обочинам мелькали окопы с разбросанными пустыми консервными банками, гильзами, коробками от папирос, и повсюду кресты, кресты… Встречавшиеся по дороге села с халупами, крытыми соломой, и забитыми досками окнами вызывали тоску. На шум мотора из домов выбегала оборванная детвора. Крестьяне в обтрепанной одежде при виде автомобиля кланялись в пояс.

«Насколько изменчива и непредсказуема судьба человеческая», – думал капитан. Счастье, везение неожиданно сменяется горькими потерями, неудачами и разочарованием. Наверное, это война мстит ему за отвращение к ней. За эти месяцы она еще больше ему опротивела. А может, он заблуждается и эта кровавая бойня имеет какой-то прагматичный и жестокий смысл? Ведь ее выбирают не только политики ради своих честолюбивых планов в стремлении к власти. Военные тоже получают шанс оправдать свое существование. Промышленники сказочно наживаются на нуждах армии. Чиновники беззастенчиво воруют. Мужчины находят славу, проявляя дремавший героизм, а их жены и матери – скорбь и упование на воздаяние, важнейшие составляющие их бытия. Наконец, всякие поборники «человечности и справедливости» самодовольно раздуваются от гордости от своей «значимости». Но куда же девался разумный, цивилизованный, гуманный человек? Может, недалек от истины Ницше, утверждая, что человек – всего лишь «вожделение и алчность, сдерживаемые страхом да неразумным тщеславием?»

Поездка в Перемышль и сопряженная с ней смертельная опасность давали возможность избежать не только унизительного разбирательства, но и отвлечься от ощущения бессмысленности своего участия в происходящем. Кроме того, капитан надеялся, что это поможет ему избавиться и от невыносимой душевной тоски – он так и не получил письмо от Анны.